О ночной уединенности.
Бернард поднял брови.
Если хочешь, прочту. И Гельмгольц начал:
Я привел им это в качестве примера, а они донесли шефу.
Что ж удивляться, сказал Бернард. Стишок этот идет вразрез со всем, что они с детства усвоили во сне. Вспомни им по крайней мере четверть миллиона раз повторили в той или иной форме, что уединение вредно.
Знаю. Но мне хотелось проверить действие стиха на слушателях.
Ну вот и проверил.
В ответ Гельмгольц только рассмеялся.
У меня такое ощущение, сказал он, словно брезжит передо мной что-то, о чем стоит писать. Словно начинает уже находить применение бездействовавшая во мне сила та скрытая, особенная сила. Что-то во мне пробуждается.
«Попал в беду, а рад и светел», подумал Бернард.
Гельмгольц с Дикарем сдружились сразу же. Такая тесная завязалась у них дружба, что Бернарда даже кольнула в сердце ревность. За все эти недели ему не удалось так сблизиться с Дикарем, как Гельмгольцу с первого же дня. Глядя на них, слушая их разговоры, Бернард иногда жалел сердито, что свел их вместе. Этого чувства он стыдился и пытался его подавить то сомой, то усилием воли. Но волевые усилия мало помогали, а сому непрерывно ведь не будешь глотать. И гнусная зависть-ревность мучила снова и снова.
В третье свое посещение Дикаря Гельмгольц прочел ему злополучный стишок.
Ну, как впечатление? спросил он, кончив.
Дикарь покрутил головой.
Вот послушай-ка лучше, сказал он и, отомкнув ящик, вынув заветную замызганную книгу, раскрыл ее и стал читать:
Гельмгольц слушал с растущим волнением. Уже с первых строк он встрепенулся; улыбнулся от удовольствия, услышав «Ухающая сова»; от строки «Хищнокрылые созданья» щекам вдруг стало жарко, а при словах «Скорбной музыкою смерти» он побледнел, вдоль спины дернуло не испытанным еще ознобом. Дикарь читал дальше:
Слиться нас Господь зовет, перебил Бернард, хохотнув ехидно. Хоть пой эту абракадабру на сходках единения. Он мстил обоим Дикарю и Гельмгольцу.
В течение последующих двух-трех встреч он часто повторял свои издевочки. Месть несложная и чрезвычайно действенная ибо и Гельмгольца и Дикаря ранило до глубины это осквернение, растаптывание хрусталя поэзии. Наконец Гельмгольц пригрозил вышвырнуть Бернарда из комнаты, если тот перебьет Дикаря снова. Но как ни странно, а прервал в следующий раз чтение сам Гельмгольц, и еще более грубым образом.
Дикарь читал «Ромео и Джульетту» с дрожью, с пылом страсти, ибо в Ромео видел самого себя, а в Джульетте Линайну. Сцену их первой встречи Гельмгольц прослушал с недоуменным интересом. Сцена в саду восхитила его своей поэзией; однако чувства влюбленных вызвали улыбку. Так взвинтить себя из-за взаимопользования смешновато как-то. Но если взвесить каждую словесную деталь, что за превосходный образец инженерии чувств!
Перед стариканом Шекспиром, признал Гельмгольц, лучшие наши специалисты ничто.
Дикарь торжествующе улыбнулся и продолжил чтение. Все шло гладко до той концевой сцены третьего акта, где супруги Капулетти понуждают дочь выйти замуж за Париса. На протяжении всей сцены Гельмгольц поерзывал; когда же, прочувственно передавая мольбу Джульетты, Дикарь прочел:
тут уж Гельмгольц безудержно расхохотался.
Отец и мать (непотребщина в квадрате!) тащат, толкают дочку к взаимопользованию с неприятным ей мужчиной! А дочь, идиотка этакая, утаивает, что взаимопользуется с другим, кого (в данный момент, во всяком случае) предпочитает! Дурацки непристойная ситуация эта в высшей степени комична. До сих пор Гельмгольцу еще удавалось героическим усилием подавлять разбиравший его смех; но «родная мать» (страдальчески, трепетно произнес это Дикарь) и упоминание о мертвом Тибальте, лежащем во мраке склепа, очевидно, без кремации, так что весь фосфор пропадает зря, мать с Тибальтом доконали Гельмгольца. Он хохотал и хохотал, уже и слезы текли по лицу, и все не мог остановиться; а Дикарь глядел на него поверх страницы, бледнея оскорбленно, и наконец с возмущением захлопнул книгу, встал и запер ее в стол спрятал бисер от свиней.
И однако, сказал Гельмгольц, отдышавшись, извинясь и несколько смягчив Дикаря, я вполне сознаю, что подобные нелепые, безумные коллизии необходимы драматургу; ни о чем другом нельзя написать по-настоящему захватывающе. Ведь почему этот старикан был таким замечательным технологом чувств? Потому что писал о множестве вещей мучительных, бредовых, которые волновали его. А так и надо быть до боли взволнованным, задетым за живое; иначе не изобретешь действительно хороших, всепроникающих фраз. Но «отец»! Но «мать»! Он покачал головой. Уж тут, извини, сдержать смех немыслимо. Да и кого из нас взволнует то, попользуется парень девушкой или нет? (Дикаря покоробило, но Гельмгольц, потупившийся в раздумье, ничего не заметил.) Нет, подытожил он со вздохом, сейчас такое не годится. Требуется иной род безумия и насилия. Но какой именно? Что именно? Где его искать? Он помолчал; затем, мотнув головой: Не знаю, сказал наконец. Не знаю.
Глава 13
В красном сумраке Эмбрионария замаячил Генри Фостер.
В ощущалку вечером махнем?
Линайна молча покачала головой.
А с кем ты сегодня? Ему интересно было знать, кто из его знакомых с кем взаимопользуется. С Бенито?
Она опять качнула головой.
Генри заметил усталость в этих багряных глазах, бледность под ало-волчаночной глазурью, грусть в уголках неулыбающегося малинового рта.
Нездоровится тебе, что ли? спросил он слегка обеспокоенно: а вдруг у нее одна из немногих еще оставшихся заразных болезней?
Но снова Линайна покачала головой.
Все-таки зайди к врачу, сказал Генри. «Прихворну хотя бы чуть, сразу к доктору лечу», бодро процитировал он гипнопедическую поговорку, для вящей убедительности хлопнув Линайну по плечу. Возможно, тебе требуется псевдобеременность. Или усиленная доза ЗБС. Иногда, знаешь, обычной бывает недоста
Ох, замолчи ты ради Форда, вырвалось у Линайны. И она повернулась к бутылям на конвейерной ленте, от которых отвлек ее Генри.
Вот именно, ЗБС ей нужен, заменитель бурной страсти! Она рассмеялась бы Генри в лицо, да только боялась расплакаться. Как будто мало у нее своей БС! С тяжелым вздохом набрала она в шприц раствора.
Джон, шепнула она тоскующе, Джон
«Господи Форде, спохватилась она. Сделала я уже этому зародышу укол или не сделала? Совершенно не помню. Еще вторично впрысну, чего доброго». Решив не рисковать этим, она занялась следующей бутылью.
Через двадцать два года восемь месяцев и четыре дня молодой подающий надежды альфа-минусовик, управленческий работник в Мванза-Мванза, умрет от сонной болезни это будет первый случай за полстолетия с лишним. Вздыхая, Линайна продолжала действовать иглой.
Но это абсурд так себя изводить, возмущалась Фанни в раздевальне час спустя. Просто абсурд, повторила она. И притом из-за чего? Из-за мужчины одного какого-то мужчины.
Но я именно его хочу.
Как будто не существуют на свете миллионы других.
Но их я не хочу.
А ты прежде попробуй, потом говори.
Я пробовала.
Ну скольких ты перепробовала? Фанни пожала насмешливо плечиком. Одного, двух?
Несколько десятков. Но эффекта никакого.
Пробуй не покладая рук, назидательно сказала Фанни. Но было видно, что в ней уже поколебалась вера в этот рецепт. Без усердия ничего нельзя достичь.
Усердие усердием, но я
Выбрось его из мыслей.
Не могу.
А ты сому принимай.
Принимаю.
Ну и продолжай принимать.
Но в промежутках он не перестает мне нравиться. И не перестанет никогда.
Что ж, если так, сказала Фанни решительно, тогда просто-напросто пойди и возьми его. Все равно, хочет он или не хочет.