Как-то вечером мать столкнулась в сумерках на пороге хаты с незнакомым хлопцем немного постарше Вити. Тот, впрочем, вежливо с ней раскланялся.
Вить, а этот вроде не из шанхайских? уточнила она по поводу недавнего гостя.
Из центра.
Из вашей школы?
Да. И у нас в школе теперь будет стенгазета. А это Коля, Николай. Знаешь, как он здорово рисует!
Витины глаза вспыхнули ярким огнеём, как бывало всегда, когда он расхваливал матери очередного приятеля и его таланты. Он весь светился гордостью как за Николая, так и за предстоящее общее дело, которое с ним задумал. Мать слушала и улыбалась. Сейчас Витя казался ей таким же дитём, как тогда, когда он бегал с братом Володей в Глинный лес за орехами. Была в его натуре эта детская лёгкость и подвижность, как в пламени свечи. И уже позже, выждав, как ей казалось, подходящую минуту, чтобы не задеть ненароком его глубокую неведомую душу, мать всё же попыталась завести разговор о том, что так её томило.
Витенька, давно хочу тебя спросить. Вот заходит к тебе много ребят, и все такие разные. С Васей, например, у тебя музыка, а с Серёжей вы задачки решаете. И они твои друзья?
Конечно, мама! ответил Витя с тем самым огоньком в глазах и с той же самой, так хорошо знакомой матери, гордостью.
Все те ребята, что к тебе приходят? уточнила на всякий случай Анна Иосифовна.
Да, они мои друзья, подтвердил Витя.
Тогда скажи мне, пожалуйста, кто твой самый лучший друг, попросила мать доверительно. Самый любимый и самый верный. Только скажи правду.
Витя не потупился под её проникновенным взглядом, как она опасалась, а посмотрел на неё спокойно, прямо и ясно.
Ты, мама, тихо ответил он.
Пианино
От Сорокино до Ворошиловграда не такой уж далёкий путь, даже пешком дойти можно, а если ехать, то и вовсе рукой подать. А Витя рос самостоятельным, и видеть любимого брата Мишу только летом, когда тот приезжал с Марусей и Лелечкой в Сорокино к родителям, ему было мало. Пользуясь Марусиным приглашением, он стал иногда приезжать в Ворошиловград. Правда, ночевать почти никогда не оставался, спешил назад к матери. Хороши были для этих поездок погожие весенние деньки с их длинными вечерами, когда уже и снег растаял, и грязь высохла, и ещё не жарко, и можно добраться до дому засветло.
Маруся, в первое же лето приехав из Ворошиловграда в Сорокино, употребила всё своё влияние, такт и обаяние, убеждая Анну Иосифовну, что дорога эта вполне по силам если не любому школьнику, то уж такому, как Витя, вне всякого сомнения, за что Витя был ей очень благодарен.
Видно, лучшей няньки для Лелечки так и не сыскалось, с притворным недовольством проворчала мать, припоминая Марусе её прежнюю шутку. И как это малая и впрямь засыпает там у вас без Витиной балалайки!
Подросшая Лелечка, уже научившаяся и ходить, и разговаривать, правда, пока что на своём, особом, малопонятном взрослым языке, тем временем сидела на лавке возле Вити и заворожённо слушала, как он наигрывает одну за другой любимые песенные мелодии. Она внимательно наблюдала за движениями его пальцев, забыв обо всём на свете и как будто подтверждая слова Анны Иосифовны. Витина поглощённость музыкой явно передавалась Лелечке, а процесс извлечения звуков из струн сильно волновал её. И Маруся промолчала о том, что она знала влекло Витю в Ворошиловград едва ли не так же сильно, как желание повидать Мишу и Лелечку. Ведь тогда ещё это была Витина тайна, которой он не делился даже с матерью.
Каким бы задним чутьем Маруся это не почувствовала, она не выдала его Анне Иосифовне. За всё лето, как бы ни заходил разговор о Ворошиловграде и как бы ни поворачивался, Витина тайна оставалась не нарушенной. И уже осенью, когда старший брат с семьёй уехал, Витя, собираясь навестить его и отвечая на удивлённые вопросы матери, которая не могла взять в толк, отчего это так скоро соскучился он по недавним гостям, признался сам:
Ты знаешь, мама, у них дома пианино! И Маруся мне играть на нём разрешает, сколько я хочу.
Блеск его глаз сказал матери больше, чем слова. Пианино! Да, это серьёзный аргумент. Мать поняла сразу и потому сдалась:
Ну, если пианино, тогда конечно.
Если бы ты слышала, какие у него басы! вздохнул Витя восхищённо, словно слыша чарующие звуки, что так влекли его.
Ты хочешь играть на пианино? сочувственно спросила мать.
Пианино не балалайка, ещё глубже вздохнул Витя. На нём надо учиться серьёзно. Я бы очень хотел! Но где тут возьмёшь пианино? Да и учителя стоящего нет. Может быть, потом, когда я вырасту Так Маруся говорит. Она всё повторяет мне, что я очень способный и могу поступить хоть в консерваторию, если захочу.
А ты? спросила мать, скрывая волнение.
А я, может, и хотел бы. Пока не знаю, уклончиво ответил Витя.
Ему уже слишком дорого было Сорокино и ребята, с которыми он здесь сдружился, чтобы всерьёз думать об учёбе где-то в другом месте. Это было то сокровенное, в чём он пока не решался признаться ни матери, ни даже самому себе. Однако мечта играть на пианино таилась в не менее заповедных глубинах его души.
Чёрное лакированное пианино, доставшееся Мише и Марусе от прежних жильцов их ворошиловградской квартиры, притягивало Витю как магнит.
Я так и знала, что ты приедешь, Витюша! радостно воскликнула Маруся, открывая дверь. Проходи скорее. У меня как раз обед готов.
Маруся всегда первым делом отправляла его мыть руки, усаживала за стол и потчевала, а потом уже расспрашивала о делах в Сорокино, особенно о тех, что привели его в Ворошиловград. Она интересовалась Витиной жизнью не менее искренне, чем Миша.
Я в городской библиотеке тут у вас был, в музыкальном отделе, рассказывал Витя. Мне ноты надо было раздобыть. Вот эти, он вытащил из стопки бумаг, которые принёс за пазухой, красный нотный альбом. «Песни Великого Октября»! Я его ребятам привезти обещал. Мы будем вместе песни отсюда разучивать. Я, Вася и Володя. Самую первую вот эту, он распахнул перед Марусей разворот, заложенный закладкой. «Замучен тяжелой неволей».
Ты хочешь её выучить первой потому, что это любимая песня Ленина? спросила Маруся, припоминая, как Миша рассказывал младшему брату о музыкальных пристрастиях Ильича.
Не только. Хотя и поэтому тоже. Но мне она сама по себе нравится. Можно, я её на пианино попробую?
Конечно, улыбнулась Маруся.
Наступила самая долгожданная минута. Витя уселся на круглый вращающийся табурет и поднял чёрную лакированную крышку. И Маруся ушам своим не поверила, когда он стал наигрывать мелодию песни, пусть слегка замедленно, но ни разу не запнувшись. Она-то думала, что после лета он вовсе забудет, как подступиться к инструменту, и ему придётся начинать всё сначала!
Но Вите не польстило её восхищение.
Я же одной рукой, заметил он смущённо. Хочу попробовать теперь обе партии, как она поётся на два голоса.
Он сомневался в своей способности справиться с поставленной задачей и предпочёл бы, чтобы Марусино внимание обратилось теперь по другому адресу. Однако маленькая Лелечка спала крепко. Ни Витин приход, ни его музицирование не потревожили её сна. И Маруся, заняв руки шитьём, продолжала вслушиваться в гулкие звуки, извлекаемые им при помощи гладких блестящих клавиш. Голос этого инструмента, глубокий, сильный, яркий, был Марусе по сердцу, и ещё более по сердцу была Витина игра.
Правда, в этой песне, которую нынче разучивал Витя, была тяжесть, как в медленной и тёмной осенней реке, по которой плывут облетевшие золотые и красные листья, а небо над нею хмурится, низкое, налитое свинцовыми тучами и готовое пролиться. Ведь пелось в песне о тяжелой жизни и безвременной смерти героя, о скорби и возмездии, и звучала она как зов то ли из недр земли, то ли из-под толщи вод, зов, предназначенный разбудить спящего или даже оживить мёртвого. И была в ней суровая и величественная красота и сила.