Сейчас мне тридцать шесть. Я никто, мой муж изменяет мне с молодой девушкой и в этом не виноват никто, кроме меня.
Иногда внутри разрывает странное чувство как будто мне нужно сейчас же сорваться с места и бежать. Бежать далеко, чтобы мелькали в боковом зрении дома, дороги, деревья, поля. Бежать и бежать, как будто где-то, куда я прибегу, меня ЧТО-ТО ждёт. Что-то, что избавит, поможет, спасёт. Я снова и снова перебираю свою жизнь в поиске той точки, с которой всё покатилось вниз. Маленькая я была совсем другой. Верила в справедливость, в то, что все люди вокруг хорошие. У меня были такие яркие мечтыЯ не врала и не предавала. Почему я стала, по порядку шлюхой, дрянью, грязной лгуньей, бесполезным придатком к нелюбимому мужику?
***
Вот, конец восьмидесятых. В квартире на Путевом проезде, ныне район Бибирево, маленькая я рассматриваю узоры на красных обоях родительской спальни. Внутри этих узоров живёт что-то новое, каждый раз.
Мне тоже, как и Оле, нравится, когда мама читает вслух. Книжка про Царевну-лебедь, на обложке она в кокошнике и длинных бусах. Как-то мы с мамой долго нанизываем на нитку рябину, протыкая иголкой горькие ягоды. Так у меня появляются бусы, как у Царевны-лебедь. Маленькая я закрываю глаза и представляю, что они из настоящего жемчуга, такие, как на обложке.
Кажется, на свете существует лишь наша квартира, мама, папа и ничего больше. Наш маленький мир. Столик под «хохлому» в детской (уголок отколот), стенка с секретером в «большой комнате», в прихожей стены обклеены чем-то розоватым со странным названием пеноплен. По пеноплену, работая когтями, забирается иногда под потолок наш кот Кузя, пытаясь скрыться от моего настойчивого детского внимания. Летом, когда открываешь окно, со двора слышен детский гвалт. Внизу, прямо у подъезда, растёт клён. Когда осень, мы с папой собираем кленовые листья, а дома я обвожу их карандашом и раскрашиваю в некленовые цвета.
Я обожаю родителей. Мама приятно пахнет мылом, земляничным которое хочется откусить из-за названия, а папа зелёным одеколоном, просто с полочки в ванной. Маму я слушаюсь больше. Главной она будет для меня ещё долго. Уже потом, намного позже, наши отношения превратятся в сложные, колючие, истеричные. А пока мы читаем и рисуем, и на маме же я люблю спать ночью. Мне надо обязательно залезть сверху и положить щеку ей на грудь. В тридцать шесть я всё ещё помню мамину шёлковую голубую ночную сорочку, хоть она и удивляется, как я могу помнить такое.
Папа не главный, но зато смешной, добрый. Если мамы нет дома, он разрешает есть конфеты до тех пор, пока они вдруг не начнут вызывать отвращение. А еще папа встаёт иногда на четвереньки, со мной на спине, и громко кричит:
«Иго-го»
Это весело.
Каждый день папа идёт на работу, носит усы, очки, а меж чёрных волос на его голове намечается озеро лысины. Все мужчины, имеющие усы, очки и лысину, кажутся мне красивыми. Спустя несколько лет я буду плакать, когда убьют ведущего «Поле Чудес» Владислава Листьева он был так похож на папу.
Как-то папа почему-то спит в коридоре, одетый. Мама очень злится, и пинает спящего папу ногой. Мне жалко папу, но я его не защищаю вроде понятно, что он правда виноват, в чём-то смутном, неясном.
Летом мы едем в город с круглым названием Одесса. Там удивительно есть настоящее море и розы растут в обычных уличных клумбах. Мы живём в чьей-то квартире, каждое утро мама варит яйца и делает бутерброды на чужой кухне. Яйца и бутерброды мама заворачивает в фольгу, и потом мы едим их на пляже, после купания. Колбаса, хлеб и яйца кажутся намного вкуснее, если есть их у моря. Дети на пляже ловят прозрачных желейных медуз, и закапывают их в песок. Моря я боюсь, но, если покрепче прижаться к папе не так уж и страшно. По возвращению в Москву родная квартира кажется будто незнакомой, а на стенке теперь стоят новые вещи большая ракушка, из которой можно слушать море, и цветная фотография мама, папа и я в белом коротком платье, морщу нос солнце светило в глаза. Цвета на фотографии не такие, как в жизни, и Одесса остаётся в воспоминаниях городом, где даже деревья имеют жаркий красноватый оттенок.
Иногда туда, в наш маленький мир, появляется бабушка, мать папы. После бабушки в квартире становится особенный скандальный воздух, даже в детской. Для начала бабушка начинает говорить всякое.
Дайте соль, я помою вам раковину.
У Лены опять сопли?
У хороших хозяек продукты не портятся.
Что это тут валяется?
Володя в не глаженной рубашке?
А, это ты так погладила.
Мама отвечает что-то, с каждым ответом всё более грубое. А после ухода бабушки мама плачет. Когда мама плачет, она запирает дверь ванной, чтобы папа не заходил к ней. Я обязательно скребусь к маме мне не нравится, что она плачет одна. Когда плачешь, обязательно надо, чтобы тебя жалели. Мама открывает мне, мы сидим под раковиной, и я её жалею.
Но всё же бабушка не приходит часто. Пока папа на работе, мы с мамой ходим в «Стекляшку». Так все называют универмаг, который через парк наискосок. Бывает, мы подолгу стоим там в очередях за колбасой или творогом. Мне нравятся очереди. Когда мы встаём в хвост, лица людей всегда сосредоточенны, губы сжаты, а глаза вглядываются вдаль не пролезет ли кто вперёд них? Вдруг в хвосте я начинаю громко рассказывать стихи или петь песни. Такая уж маленькая я мне нравится внимание, к тому же, я знаю много песен и стихов, мы учили их наизусть вместе с мамой. Люди оборачиваются. Лица смягчаются, появляются улыбки. Кто-то уже ковыряется в сетчатой авоське, доставая для меня добытую в другой очереди конфету. Мне очень нравится эта перемена в людях. Я люблю вызывать улыбки. Из очереди за колбасой мы все будто бы превращаемся в компанию весёлых друзей.
Конфетки-бараночки, словно лебеди саночки! как можно громче стараюсь я, в руках невидимая гитара. Смешная.
Ну она точно артисткой будет! И красавица какая уже! улыбается женщина с бородавкой на щеке, из бородавки торчит волосок.
Уже тогда я точно знаю, что я красавица. Об этом мне говорят родители, бабушка, часто даже незнакомые люди.
Потом всё как-то неуловимо меняется.
Очереди в магазинах вдруг исчезают, а на улицах появляются маленькие домики, «ларьки», в которых всегда много яркого, разноцветного, желанного.
По телевизору теперь всегда показывают интересное, это называется реклама. В рекламе красивая женщина- полицейский, на фоне горного жаркого пейзажа, обыскивает мотоциклиста и вытаскивает у него из кармана пачку жвачки «Стиморол». Маленькая я очень хочу попробовать «Стиморол». Наверное, эти круглые белые конфетки удивительно вкусные. Мы с мамой идём в «стекляшку» там «Стиморол» продают поштучно, в маленьких целлофановых пакетиках. Тётя Люда, продавщица, насыпает нам две штуки. Они оказываются вовсе не круглыми, а прямоугольными, и к тому же совсем невкусными лишь намёк на мяту во рту, быстро переходящий в резину. Зато на праздник родители покупают большой шоколадный батончик из рекламы. Я беру его с собой в садик, и ем так, чтобы все дети видели, что именно я ем. Это круто есть батончик из рекламы. К тому же, он не разочаровал это действительно сладко и весело хрустит орехами.
Со временем воздух в квартире всё чаще становился странным, уже даже без прихода бабушки. Я не прошу ничего из «ларька» и стараюсь не смотреть на витрины магазинов. Я точно знаю что-то плохое произошло в нашей стране, папа потерял работу и у родителей нет денег. На обед будут макароны с маслом, а в коридоре стоит огромный мешок с хлопьями, которые надо залить молоком, чтобы получилось картофельное пюре. Из этого мешка мы ужинаем каждый день. Мама часто сидит на кухне, опустив голову на руки, смотрит прямо перед собой.