Так вот: о женщинах, о том, как с ними следует обращаться, как к ним относиться я узнал от Кирюшки. Часто бродили мы с ним по милым московским бульварам, и он с большим тактом и знанием дела говорил о женщинах. Опыт у него был колоссальный. Но его рассказы не были хвастовством распутника. Кирюшка говорил о женщинах не только пылко, но и глубоко уважительно. Разумеется, мы не сомневались, что нет женщины, способной устоять перед любовью настоящего мужчины. Но такая уверенность не унижала женщину: мы говорили о том, что ее может склонить высокое чувство любви; неотъемлемые качества мужчины благородная мужественность, ум, неназойливая умелая ласка. Детали уточнялись. Понятно, что к шестнадцати годам я был готов ко многому, и когда меня впервые приласкала женщина, я не растерялся, не ошалел. Я склонил перед ней голову в глубокой благодарности и отплатил ей высоким накалом чувства. Практика любви давалась легко. Спасибо ей, этой женщине. Но Кирюшке я обязан своей отличной теоретической подготовкой. С того времени начался мой, так и не завершившийся, поиск женской любви, которую я находил, умел ценить, и умер, не постаравшись остановить самого чудного мгновенья, потому что чудеса любви границ не знают и за каждым чудом обязательно следует новое.
Теперь о моих школьных делах. Не могу сказать, чтобы у меня были любимые предметы. Любимые учителя да. От них и зависел уровень моей увлеченности. Вспоминаю историка со странной фамилией Эскеджи Костак. Он был страшен непомерной требовательностью и глубоко уважаем за блеск преподавания. До сих пор помню его уроки о предреволюционной Франции XVIII в. Рассказ о Джоне Ло[4] вообще потряс меня. Я так хохотнул на уроке, что Эскеджи-Костак на мгновение прервался.
Учительница Анна Федоровна Сазонова, преподававшая русский язык и литературу, организовала литературный кружок. Его режиссером стал милейший человек отец Вальки Савицкого Виктор Болеславович. Мы устраивали литературные вечера и инсценировали произведения некоторых писателей или разыгрывали отрывки из пьес. Дело это увлекало многих. Кружок был большим, хорошо известным не только в школе, но и в Москве. Мы даже выступили однажды по центральному радио с передачей, посвященной Пушкину. В кружке и школе я слыл артистом. Меня прославили роли: Савелич («Капитанская дочка»), Самозванец («Борис Годунов»), Вральман («Недоросль»), Хлестаков, Чацкий. Кроме того, я выступал с декламациями Пушкина, Лермонтова, А. К. Толстого. Это на официальных вечерах. Когда собирались компанией, слушали, как-то попадавшие к кому-нибудь из ребят, пластинки с записями Вертинского и Лещенко, а я декламировал Есенина, Блока, Ахматову, Гумилева, Мережковского. Валька Савицкий, под напором матери, играл на виолончели, Володька Плетнер читал собственные стихи. Я учился и жил в чрезвычайно творческой обстановке. Вспоминаю сейчас литературные вечера, устраивавшиеся Петровыми для Игоря и меня, кружок Анны Федоровны Сазоновой, сочинения, которыми руководил великолепный учитель литературы старик Пахаревский. Мне кажется, что в то время складывалась та привычка к творчеству, которую я пронес через всю жизнь, через все дела, за которые брался. Я всегда чувствовал себя созидающим. Дело не в том, насколько это чувство обоснованно. Хочу лишь подчеркнуть: меня приучили к нему, как Кирюшка приучил любить женщин.
Конец 30-х гг. Официальная жизнь лицемерна и жестока. В 1936 г., когда мне исполнилось 14 лет, меня не приняли в комсомол. На вопрос одного из комсомольских лидеров, как я отнесся к аресту отца, я ответил: «Горько плакал». Мой прием в комсомольцы отложили до лучших времен. Приняли через два года. Сталин по какому-то поводу изрек: «Сын за отца не отвечает». (Это было очередной ложью. Но при приеме в комсомол вопрос об отце снялся.) Я взрослел и все глубже ощущал гнусность официальной жизни, хотя постигнуть ее и не мог. Я непрерывно тосковал об отце, не забывал о нем ни на день, ни на час. И вместе с тем ходил на демонстрации в ноябре и мае, маршировал мимо Мавзолея, много раз видел Сталина, искренне орал «ура», аплодировал. И была другая жизнь. Милые страдания и восторги любви, грусть от стихов, цыганских песен, ариеток Вертинского, печальных танго Лещенко. На уроках литературы я был абсолютно равнодушен. Стандартные характеристики образов меня не увлекали. Я и сейчас считаю, что так примитивно литературу изучать нельзя. По-моему, писатель и не очень-то задумывается над образами. Он выражает себя. Именно это самовыражение заслуживает изучения. Дело не в том, какими были братья Карамазовы, как социальные типы. Важны их общечеловеческие качества. Кстати ими они и актуальны до сих пор. Здесь рождается проблематика для дискуссии и с автором, и с другими читателями. И другое величие писателя кроется в умении заставить читателя перевоплотиться в героя. Дети играют в дАртаньянов и капитанов Грантов, взрослые страдают с клоуном, взирая на мир его глазами или любят и ненавидят и колеблются вместе с Гамлетом. Как отнестись к герою, в чем критерии добра и зла вот чему должна, казалось бы, учить литература.
Меня очень увлекали «Демон» Лермонтова и «Каин» Байрона, и непрограммные стихи непрограммных поэтов. Конечно, ничего не следует преувеличивать. Я запоем читал графа Сальяса, Конан Дойля, Стивенсона и т. д. Чаще я воплощался в их героев, а не в Люцифера или князя Андрея. Я зачитывался Шолом-Алейхемом: грустил над «Мальчиком Мотлом», «Блуждающими звездами» и печальной повестью «Стемпеню». Я очень любил театр. Мать не жалела на это денег, сама мне доставала билеты, никогда не ограничивала меня. Я отлично знал репертуары Художественного, Малого, Большого театров. И это увлечение не следует преувеличивать. Были и другие.
Начиная с восьмого класса, моим ближайшим товарищем стал Женя Вольф. Об этой дружбе я еще расскажу. Мы встречались ежедневно, дружили до самозабвения. Так вот, Женька Вольф организовал общество любителей бани. Мы собирались в воскресенье целой компанией и уходили в Сандуновские бани и оставались там часами: из парных мчались в бассейн, из бассейна направлялись в души, обливавшие со всех сторон.
Итак, я не был ни философом, ни пропойцей, ни гением, ни бездарностью. Я был парнем с приличными способностями, выросшим в очень интеллигентной, повторяю, творческой среде. Вместе с тем залезть в чужой сад, за яблоками тоже входило в программу творчества. Рос я достаточно самостоятельно: мать была слишком занята, чтобы очень следить за мной. Поэтому я не был лишен изобретательности. Старое умение рисовать пошло впрок. Я вместе с Петькой Закалинским наладил серийное производство красочных вывесок: «Пиво. 0,5 литра 1 рубль». Эти анонсы охотно приобретались продавцами ларьков, которые расплачивались либо натурой, либо какими-то деньгами. Так мы зарабатывали, потом ехали в город Петька Закалинский, Юрка Зыков, я. Заходили в магазинчик на улице Горького, пили теплый, вкусный глинтвейн.
В 1939 г. я учился в девятом классе. Как-то зимой ребятам приказали явиться в военкомат: предстояло стать на военный учет. Настроены все были весело: еще бы, теперь-то мы наверняка взрослые. Я легко прошел с хорошими результатами все медицинские обследования. Удивляться не приходилось: я ничем особенно не болел и перенес только операцию аппендицита, которая никак не отразилась на здоровье. Казалось бы, все хорошо. Не тут-то было. Всем раздали довольно невинные листки с вопросами, кто и чем занимался до 1917 г., служил ли в белой армии, имел ли колебания в линии партии, состоял ли в оппозициях. Какой-то военный, объяснивший, как заполнять листки, строго заметил: «Если кто-нибудь имеет арестованных родственников, указать обязательно!» И я указал, что мой отец в 1934 г. приговорен к десяти годам ссылки. Понятно, я не мог предвидеть последствий этой откровенности. Помнилась сталинская реплика: «Сын за отца не отвечает».