Что пялитесь? Снимайте одеяло.
Горбыль неподвижно лежал ничком. Его перевернули на спину и поразились на них смотрели спокойные глаза, в которых не было ни капли боли или страха. Пока дети, как и их предводитель, изумлённо молчали, Серафим поднялся и похромал к двери.
Заложит, гад, высказался кто-то.
По местам, шпана сопливая! прозвучала команда и дети, как стайка воробьёв, кинулись в свои кровати.
Серафим зашёл в туалетную комнату, умылся и вернулся в спальню. Его сопровождали настороженными взглядами. Даже атаман откровенно зевал и, на удивление, молчал обычно он давал какое-нибудь напутствие после тёмных: то ли ещё угрожал, то ли хвалил за выносливость.
Прошло несколько дней Витёк Последыш заболел непонятной болезнью: по рукам пошли красные мелкие пятна. Они чесались и гноились. Мальчика поместили в детдомовский изолятор. Болезнь не проходила, и его уже собирались отправить в кожный диспансер, когда вечером зашёл Серафим. Атаман внутренне напрягся. После той тёмной, он испытывал непонятный страх перед этим ущербным.
Серафим задержался в проёме двери, бегло осмотрел комнату и сказал больному с откровенной печалью в голосе:
Тебе сейчас больно, потому что ты проявил несправедливость. Но я прощаю Когда меня топтали, больше всего было жаль тебя. Болезнь говорит о том, что ты раскаялся. Теперь пойдёшь на поправку.
Серафим резко развернулся на правой ноге и, глубоко хромая, удалился. Вскоре Витёк выписался абсолютно здоровым. Он отказался он своей атаманской должности, бросил курить и упросил директора перевести его в другой детский дом, что и было исполнено, ко всеобщему удивлению, довольно быстро. После этого случая Горбыля стали побаиваться и сторониться ещё больше.
Неоднозначным было и отношение учителей детского учреждения. Учился он неровно, хотя способности имел несомненные. Предметы ему нравились своеобразно, какой-то системы не просматривалось. Был безразличен к математике, но с удовольствием читал физику, именно читал, как хорошую книгу. Причём понимал и запоминал легко и без усилий, так как обладал прекрасной памятью. Зачитывался литературой и историей, но был равнодушен к географии и биологии. Казалось, Серафим жил своей жизнью, в которую никого не пускал. Изучал только то, что нравилось. Соответственно и оценки были прямо противоположные: двойки соседствовали с пятёрками. Попытки понять странного воспитанника, подействовать на него, ни у учителей, ни у директора ни к чему не приводили. Даже возили на обследование к психологу. Тот констатировал полное психическое здоровье мальчика, особо отмечал его повышенную самостоятельность и независимость мышления.
Директор разводил руками:
Мог ведь быть круглым отличником. И для школы хорошо, и для него самого.
Не расстраивайтесь, обнадёживал психолог, продолжайте работать с ребёнком. С возрастом он сам определится и ещё прославит ваш детский дом. Способности у него явно присутствуют.
С тем и уехали.
Так шли годы
К Горбылю привыкли. Со временем у него появились и близкие товарищи: школьный сторож Евсеевич, ветеран войны, бывший десантник и Людмила Ивановна, учительница пения, молодая, очень красивая женщина. У неё было множество поклонников, даже в самой школе, но она не спешила связывать себя.
Да, вот такие разные, не из среды учеников, оказались у Серафима друзья. Началось эта дружба своеобразно в седьмом классе, ранней осенью, вечером
Серафим, погружённый в себя, в одиночестве прогуливался по аллее школьного сада. До отбоя оставалось время, и он обдумывал прочитанную книгу, рассказывающую о концентрационных фашистских лагерях. Его настолько тронула судьба главного героя, перенёсшего все муки плена, что он никак не мог избавиться от гнетущего ощущения этой трагедии. Вдруг услышал чей-то голос. Пригляделся: на скамейке под абрикосовым деревом сидел, понурив голову, Евсеевич и разговаривал сам с собой.
Дружище ты мой дорогой! горестно говорил старик. Мы с тобой сколько пережили, смерть обманывали, а ты так подкачал. Эх ты!
Сторож вытер глаза, достал их внутреннего кармана маленькую бутылку и приложил к губам. Глотнул несколько раз, вытер рот, крякнул и продолжил горевать о некоем друге Петьке.
Серафим почувствовал жалость к старому вояке и подошёл к нему.
У Вас случилось несчастье? проникновенно спросил он и присел рядом на скамейку.
Да. Убили моего боевого товарища, почему-то не удивившись вопросу паренька, которого не знал, разве что видел иногда среди остальных детей, печально ответил старик. И кто порешил бандюги какие-то! Молокососы! Развелось их хуже фашистов.
Евсеевич засопел носом, высморкался и вытер глаза кулаком. Снова потянулся за бутылкой.
Упоминание о фашистах как огнём прожгло голову Серафима. В глазах потемнело, пошли разноцветные круги, а затем тело накрыла необыкновенная лёгкость. Пространство словно раскололось, и он увидел, что стоит на плацу! Подрагивающие шеренги изнурённых, в полосатой одежде людей на фоне бараков, колючего забора и вышек с охранниками не оставляли сомнений это концлагерь.
Перед пленными прохаживался холёный, в безупречной форме и глянцевых сапогах, гитлеровский офицер с кожаной плетью. Он подошёл к высокому, с землистым, скуластым лицом мужчине, ткнул ему в грудь плетью и лающим голосом приказал сделать два шага вперёд.
Этот хам, обратился офицер к застывшим в напряжении пленным, не хочет работать на Великую Германию и подбивает к бунту! За это он будет наказан.
Гитлеровец вытащил пистолет и изготовился стрелять своей жертве прямо в сердце.
Стойте! срывающимся голосом, но довольно звонко, крикнул Серафим. Убить человека легко
Это ещё что такое? повернулся, не опуская пистолет, офицер.
Убивать всегда легче, чем понимать, продолжал Серафим и смело, почти не хромая, шёл навстречу опешившему фашисту. Не забывайте, что всех вас за неправедный суд над беззащитными людьми накажут не только физически, но и муками более тяжкими внутренними. А, главное, печать насилия и несправедливости пиявкой вопьётся в ваших потомков и будет терзать их, не давать жить спокойно и достойно. Сделает из них мучеников! Подумайте об этом карающем будущем.
К Серафиму уже бежали солдаты, а офицер свирепо искривившись стал разряжать в смельчака пистолет. Но! Произошло чудо! Пули огибали парня и попадали в гитлеровцев. Вот уже упал один солдат, второй, потом и бесноватый офицер. Военнопленные распластались на земле, стараясь укрыться от стреляющих с вышек охранников. Затем над лагерем проскочила молния, и загорелось всё: бараки, вышки, крематорий и другие строения. Серафим стоял перед павшими ниц людьми и, освещённый заревом, переполнялся чувством победы над этим адом, вместилищем жестокости и надругательства над самой сутью человеческой. Он не замечал, что его тело обвивала белая мантия, а над головой мерцало сияние.
Горело так споро, что от пожарища вскоре остались только тлеющие головешки да серо-красная зола. Люди стали неуверенно подниматься с плаца и издавать возгласы удивления и осторожной радости. Одним из первых поднялся тот самый, высокий, с худым скуластым лицом, мужчина и подошёл к Серафиму.
Лейтенант советской армии Пётр Степанов, протянул он руку. Наверное, сам Бог послал вас. Думал, всё мне
Серафима уже окружила толпа живых скелетов. Он вдруг увидел, что это действительно мёртвые люди! Как же они ещё двигаются? мелькнуло в голове. В глазах снова потемнело, он мотнул головой и почувствовал на своих плечах руку Евсеевича.