«Может быть»?! вскликнул Витя Гуров. Ты сомневаешься, что защищать Родину является правым делом? Скажи сразу, что ты просто струсил. Хотя до сих пор с нами ещё ничего страшного не случилось. Включил заднюю? Так и скажи, что обосрался!
Да пошёл ты, знаешь куда?! А если вправду, то мне до жути страшно! И я не для этого получал золотую медаль в школе и диплом красного цвета в национальном университете, чтобы сдохнуть, как бездомный Могила или Гроз, который из своего забоя никогда бы так и не вышел за всю жизнь! Да, я не такой герой, как Коля Викинг, который только и кричит всю дорогу о том, что готов зубами рвать всех нацистов! Я простой и скромный учитель программирования в обычной средней школе, а ты меня затащил в эту задницу и теперь ещё спрашиваешь, почему я с тобой перестал общаться.
Снова наступила тишина. Гур задымил опять, прохаживаясь по комнате, в которой, очевидно, не было мебели, так как шаги отдавали свойственным пустым помещениям эхом.
У тебя получается, что все пацаны, которые сейчас там спят и завтра уйдут на войну, в том числе и я, достойны претерпеть все лишения и погибнуть в бою, а ты, значит, нет? И получатся, что вся моя вина заключается лишь в том, что ты считал меня другом, которому слепо верил, и слепо же за мной пошёл в этот водоворот? Вот это поворот, дружище! Гуров громко хлопнул себя по коленям и задал вопрос Хоме: А разве я, Андрюха, не простой, скромный учитель физкультуры в той же самой средненькой школе? Или я не оканчивал на отлично институт? И разве у меня нет годовалого пацана? А твоя мама, может быть, не давала нам обоим напутствие на дружную службу и взаимную поддержку? И ты должен был первым инициировать эту встречу, а не дуться, как обиженный ребёнок, у которого отняли любимую игрушку Я снова первый иду к тебе и прошу этого разговора. Спасибо, конечно, за откровенность, но теперь мне будет очень трудно с тобой общаться как прежде. Если есть что сказать, говори сейчас. Мне, как и тебе, пора спать и подумать над тем, как теперь мы будем служить вместе.
То есть о дружбе уже речь не идёт? вдруг повысил голос Андрей Хоменко.
Так ты сам к этому ведёшь.
Хорошо, пусть будет так, голос Хомы стал взволнованным. Ты должен знать, что мне приснился ещё дома сон, который не даёт покоя с тех пор, как мы надели форму и попали в этот коллектив. Хочешь послушать?
Андрей, ты программист, учитель с высшим образованием и веришь во всякую чушь?
Послушай и ты поймёшь, что это вещий сон. Дай мне минуту.
Изволь. Слушаю.
Так вот, мне накануне отъезда привиделось, как нас строят там, на интернате, как мы тупо таскаем и перетаскиваем мебель, роем туалеты, едем в этом дурацком поезде, который не остановился ни разу, ни на одной порядочной станции. Ты понимаешь? Я это всё видел заранее! И это сбылось наяву.
И что ты увидел дальше в своём пророчестве? усмехнулся Гур, по-видимому, не очень доверяя рассказу Хомы.
Не смейся, Витя. Там и про тебя будет, Андрей закурил и продолжил: Мы будем рыть окопы. Много будем рыть. Будем строить блиндажи и прятаться от минных обстрелов. Мы с тобой будем стоять на одном блокпосту, и на наш взвод пойдут танки. Много танков и много солдат в чужой форме.
И мы победим, конечно? продолжал усмехаться Гуров.
Нет, не победим. Многие погибнут, и многие попадут в плен. Не веришь? Но так и будет, и я этого очень боюсь. Вот что меня и оттолкнуло от тебя, Витя. Мне стало ужасно не от понимания пророческого сна, а от того, что я увидел в конце и отчего проснулся в поту.
Гур уже сам начинал верить в рассказ друга и вполне серьёзно спросил:
И чем всё закончилось? Не тяни кота за свои же яйца. Говори!
После некоторой паузы Андрей досказал свой странный сон:
Я упал ничком на дно окопа, и мне в спину выстрелил свой! слово «свой» он произнёс таким таинственным шёпотом, каким говорят обычно сумасшедшие, когда делятся «большим страшным секретом».
Да ладно! Ну ты, брат, себе страхов нагнал! начал успокаивать Гуров. И что тебе мешало рассказать эту галиматью мне перед военкоматом? Да я бы сам тебя к психиатру отвёл, да и бронь-то твоя у тебя в кармане была. Надо было тогда же и свалить. Что мешало?
Я боялся, что ты меня за труса примешь или за дурика. Вот и не стал никому рассказывать.
Даже жене?
Даже жене!
Ну и хорошо, что всё прояснилось сейчас, спокойно сказал Гур, и Чалому показалось, что он обнял Хоменко и даже похлопал по плечу. Ты успокойся и держись меня, как всегда. Пацаны у нас подобрались хорошие. И не надо больше никому о них говорить плохо. Не надо их отделять от себя. Они тебе ещё жизнь спасут, если что.
Успокоил, тоже мне, уже несколько дружески ответил Андрей и тоже приобнял товарища.
Чалый понял, что разговор подходит к концу, и, решив не рисковать, чтобы не быть застигнутым на месте, поспешил удалиться к остальным. В спортзале горел только дежурный свет, а из разных углов какофонией плохо сыгранного оркестра доносился разнотонный храп уставших от долгого пути солдат. Стараясь не наступить на спящих товарищей, он пробрался к своему месту и тут же улёгся.
Думать об услышанном разговоре ему не хотелось уже только потому, что это его действительно не касалось, никакого мордобоя не состоялось, а дружба двух молодых людей не развалилась.
«Вот и слава Аллаху!» заключил в мыслях Чалый и, несмотря на доносившийся со стороны Вити Истомина непрестанный свистящий кашель, всё же погрузился в глубокий сон.
* * *
Украина встретила морозным солнечным мартовским днём, когда колонна бронированной техники, военных грузовиков с личным составом и боекомплектом, вереницей полевых кухонь и разноцветных, некогда гражданских автобусов и пикапов въехала без особых преград по уже разбитым воронками дорогам Харьковской области. Трудно было не заметить последствий недавних боёв, оставивших после себя рытвины траншей и бомбовых разрывов, перебитую и сожжённую технику, разрушенные окраины придорожных сёл и хаотично разбросанные мародёрами вещи гражданского населения. Иногда на пути следования виднелись бугорки свежих могил с наспех сколоченными крестами и воткнутыми древками с растрёпанными кусками жёлто-голубой материи. Война, казалось, наследила буквально на каждом квадратном метре широкой округи, ещё покрытой снегом, перепачканным вывернутой снарядами землёй и уже забуревшей кровью.
Бойцы ехали, молча глядя по сторонам, всё отчётливее понимая умом и ощущая каждой клеточкой организма, что война становится болезненным этапом их жизней, из которого живым и невредимым выйти повезёт далеко не всем
Страха как такового ещё не было. Он придёт позже, когда в двух метрах от тебя разорвётся «неожиданный» снаряд, опустошительно выпрямляя и без того прямую кишку и выворачивая напрочь всё органическое нутро человека. Единственное, чего он хочет в этот миг, это зарыться в самую глубь земли, накрыться по самую макушку чем-нибудь большим, толстым, непробиваемым, непроницаемым, спасительным. Когда же проходит оцепенение и возвращается способность оценивать ситуацию вокруг, а мысли в голове всё ещё жужжат, как пчелиный рой в улье, ты вдруг впервые понимаешь, что твоя жизнь не прервалась случайно, но всё может повториться уже через мгновение, которое окажется последним. Молитвы, услышанные от бабушек в далёком детстве, чётким строем связанных чудесным образом словосочетаний начинают вырисовываться в памяти, вольно или невольно воспроизводясь вслух твоим же голосом, которого ты слышать не можешь по причине полной глухоты и контузии. Но и это ещё не страх Его ты увидишь позже, когда после обстрела заглянешь в лица оставшихся в живых товарищей. Вот там и будет нарисован ОН: смертельный, бледно-синий, с вытаращенными наизнанку глазами и кривым оскалом застывшего ужаса на искорёженных и потрескавшихся бескровных губах. В твоём лице товарищи будут видеть то же самое, что и ты в их обескураженных физиономиях. Вот так впервые приходит страх на войне. Но всё это будет потом