Не, хрен там плавал, я долго не бесился. Не, сцену я устроил иначе какой толк от всей моей бурлящей энергии? У Краусса не стало пары зубов, Адель я пощадил. Пил неделю, потом подобрал сопли и научился им обоим, сука, улыбаться.
А потом она умерла.
Ведьма не убежала от Господина Рака. Возможно, болезнь протекала медленнее, но лично я запомнил это так была Адель и не стало Адели.
Булочников, кажется, приуныл. Я же простил ее во всех смыслах. Простил и отпустил. А вот Краусс
Краусса мы больше не видели. До того чертового письма.
Больше пяти лет не объявлялась эта немецкая сволочь. По привычке, после выпуска мы с Булочниковым остались вдвоём. Жили душа в душу, я ходил по бабам, он увлекся настолками и часами пропадал в клубе «Эльфийские трели». Блин, а достойные занятия для нас обоих! Что касается роботы и денежных вопросов да все как у всех, нечего и языком чесать. Скажем так ни один из нас целой квартплаты точно бы не потянул, ну а так, вскладчину, выживали.
Сука, помню тот день. Я тогда знатно бухнул, и даже не сообразил, что это такое лежит у нас в почтовом ящике. Зато прочел и мигом протрезвел. Черт возьми, да так и было! Сейчас это письмо здесь, со мной. Кажется только благодаря тому, что я из раза в раз его, блин, читаю, не забываю русского языка. Визитеров-то своих я давно слушать отвык. Как понял, что меня записали в дурачки, так и отвык.
Это было письмо от Краусса. Вот что он написал:
«Mein Freund!
Я знаю, как со стороны выглядит этот мой шаг. Посуди сам, может ли ждать понимания тот, кто бросил своих близких друзей на целых пять лет, не обмолвившись с ними и жалким словечком? Но обстоятельства сложились так, что мне более не к кому писать. Точнее, мне никто не нужен. Нужен лишь ты, Анатолий. Ты и только ты, потому что дело здесь в Адель.
О, дорогой мой друг, ты представить себе не можешь, как я теперь счастлив! Она почти удалась. Я не сплю ночами, и именно что от тяжелой работы. Работы, которую подарила мне Адель. Моя девочка дала мне резец, обучила всему, что знала она, а я присовокупил к этому то, что знали древние.
Ты знаешь, я всегда отторгал все метафизическое. Да что там, всякое мистическое я старательно отвергал! Но она она сорвала пелену лжи, открыла мне новые стороны познания. Я понял: к черту геологию, к черту математику, архитектуру и прочую пыль! Она жизнь, и ее искусство искусство самой божественной Лилит! Я нащупал лоно творения, и из соков перворождения вылепил новое божество!
У нее то же лицо. Те же глаза. Она несовершенна, но вопрос времени, когда она расцветет. Я подгадал цветение, и приглашаю тебя им полюбоваться. Тебя и только тебя. Это важно. Важно для нас обоих.
Ведь ты тоже любил Адель. Любил нашу маленькую Hexe.
Твой Ульберт фон Краусс, адепт новой крови мира
И страстный обожатель науки».
Так я понял, что Краусс сбрендил. Дал почитать Булочникову, тот нихрена не понял, но тут же начал уговаривать меня поехать. Я колебался. Если немец и вправду вконец тронулся кукухой, то меньше всего хочется мне соваться в это дело. Он еще и вбил в свою бальную башку, что мне еще есть дело до Адель!
Тем не менее, то ли остатки благородства дали о себе знать, то ли нытье Булочникова вконец меня добило, да только снялись мы с насеста и поперлись к немцу. Будь я трижды проклят, ну почему мы не остались дома?
Краусс жил на пустыре. Старшая сестра, перед тем как отъехать, переписала на него здоровенную развалюху в паре сотен километров от деревни Болота. Гадкие места. В таких местах, как эта гнилая пустошь, должны водиться страшные твари. Одна там и завелась.
Нас было трое. Я, Булочников и Лексин. Я познакомился с Лексиным в первой год после окончания универа. Адель приучила меня читать некоторых авторов, которые казались занятными и ей, и мне. Я захаживал в книжный на первом этаже нашего дома и брал томики. Юра Лексин был тем человеком, который без обиняков сказал мне, что читаю я одно говно. Сам он был филолог. Черт знает что такое, но умный, может быть, даже умнее старины Краусса. Вскоре я познакомил его с Генрихом эта мокрица всегда пробовала моих новых знакомых по остаточному принципу. Лексин Булочникова очень ценил и вообще нервно дергал губой, когда я по обыкновению своему напрямую говорил, кем Булочников на деле является и всегда, сука, являлся.
Лексин вел машину. Я впервые за пять лет набрал Краусса. Он ровным, сука, самым ровным и спокойным голосом объяснил мне, что дело это важнее всего того, что мы проворачивали до этого. Сказал еще, что зрелище это только для меня. Потому я соврал ему, что еду один.
Н-надеюсь, с Ульбертом все в п-порядке! выдавил из себя Булочников, теребя очки трясущимися руками.
Надеюсь, то, что он сумасшедший, не значит, что в его холодильнике нет пива! заявил я.
Если повезет, ваш немец просто заигрался сухо сказал Лексин Но у меня, по правде говоря, дурное предчувствие.
Говняные здесь места. Печенкой чувствую, здесь под землей закопаны евреи. Или еще чего.
Жутко и как Ульберт мог жить здесь столько лет?
Кстати, заправщик что-то болтал про странный шум, доносящийся, как он выразился, «со стороны высоченного дома». Это случайно не жилище нашего клиента?
Я звонил ему утром. Не парьтесь я приложился к окну.
«Мерзотные пустоши» тут же резануло в голове.
Как сейчас помню, какое поганое чувство испытал каждый из нас, когда с третьего звонка в дверь нам так никто и не открыл. Весь путь от поеденного червями полисада через пыльный загаженный двор к облупившемуся крыльцу будто специально гадил в душу.
Ну и змеевник! Не упади, Генрих! предупредил я этого долбаного олуха Тьфу, это что, свалка?
Мусор давно не выносили. Кажется, Краусс выставил пакеты на улицу и забыл о них. Потом их растаскало зверье. Мм, окна. Лексин показал пальцем на то, что раньше было окнами. Ныне все забито досками.
Здесь т-точно кто-то живет? засомневался Булочников.
Видимо да, и это очень дурно решил Лексин.
Потом мы стали звонить в дверь. После трех раз Булочников начал кусать ногти. Лексин задергал верхней губой, а потом, приложив ухо к двери, отрывисто заключил: «Раз уж приехали, надо войти».
Умный был Лексин парень. Да только в тот день это была его главная ошибка.
С дверью мы справились быстро. Генрих причитал: «Не ломайте!». Но нам было плевать. Я хотел выпустить пар, а Лексин руководствовался тем, что нашему, как он выразился, «психически нестабильному другу» может понадобиться помощь.
Дурак. Это нам скоро нужна будет помощь.
Краусс! Ты где, сука? Уснул, что ли? Эй, Краусс! заорал я, в душе не испытывая никакого желания шастать по его вонючему дому.
Ульберт! УльУльберт! Т-ты где? Ульберт? Это мы, Генрих и Толя! Ототзовись! Ну же! кажется, у Генриха начиналась истерика.
Он все-таки любил немца. Как любил и Адель.
Чертов немчура! Я не за тем тащился в эту глухомань, чтобы играть в твои игры! Выходи, черт тебя дери! Выходи, не то.
Ребята. Гляньте сюда. голос Лексина был холоден, как лед. Как, сука, и всегда. Как в тот день.
Стена. Стена в гостиной. В этой комнате был чертов бардак, это правда. Книги с неведомыми каракулями лежали то тут, то там. Подгнивший кусок ветчины лежал на столе в короне из жужжащих мух. Обои, мать их, кто-то драл, на них остались красные полосы. На ковре битое стекло, а на тумбочке уцелевшие колбы с ретортами. Повсюду плакаты со всякой отчаянной херью. Давно не видал такой мерзоты. Вывороченные кишки, открытый мозг, нашпигованный электродами, многочисленные зарисовки каких-то уродцев со множеством глаз и конечностей, или же вообще без них. На одном плакате смесь креветки и младенца, на другом то же самое, но с белесой головой безо всяких органов чувств, а на третьем вообще бугристый кусок мяса с ресничками и огромными стопами. Но все это цветочки. Цветочки по сравнению с западной стеной, что была абсолютно голой. Это все для того, чтобы эта долбаная надпись поместилась.