Я чуть не подавился этими пузырьками в пиве.
Вот посуди сам, начал Стёпа, ты пианист. Кому нужна твоя музыка? Ладно, не возражай. Даже если и нужна, то далеко не всем. А дальше? Ты ничего не оставишь на этом свете, даже детей у тебя нет, чтобы оспорить это. Каждый человек должен оставить след на этой планете, иначе жизнь его не имела ни капельки смысла. Особенно это касается мужчин. А музыка? Её не пронесут через столетия. Точнее твоё исполнение этих там Чайковских, Скрябиных и прочих. Они-то как раз оставили свой след, а твоё нажимание на кнопочки, как ты сам изволил выразиться, оставит разве что отпечатки пальцев на рояле, и то их сотрут на следующий день. А книга это осязаемо, это след.
И возразить-то нечего. Да и незачем. Сказать ему, что ли, про свою давнюю мечту? А может он нарочно злит меня. У него вон собственный бар, целое здание, пусть и маленькое, а у меня ничего нет. Ни-че-го. Вот и подтрунивает меня. Меня! Человека с высшим консерваторским образованием!
Стёпа, хорош шутить, уйду ведь, ответил я.
А никто и не шутит, ответил он. Я же всерьёз. Труд должен остаться. Он должен переродиться в нечто большее, чем воздух. Книга это фундаментальный плод твоей работы, который покажет, чего ты стоишь. Труд, который воплотился и появился на свет и суд людской.
Я сделал вид, что задумался, и допил своё пиво. Затем неспешно закурил сигарету и спросил себе ещё бокал. Вот стесняюсь я почему-то сказать Степану о своём давнем желании напечатать книгу, а теперь он сам это предложил.
Я затушил сигарету в пепельнице, сделал глоток прохладного пива, и робко произнёс:
Стёп, а я ведь давно хотел.
Что именно? не понял он, будто упустив суть разговора.
Я о книге.
А, вон оно что, вспомнил бармен разговор. Ты это, не обижайся на меня, я люблю музыку, да и твоя игра мне нравится.
Не обижаюсь я. Стёп, я давно хотел книгу написать, начал я о своём тайном желании. Ещё будучи студентом и приходя к тебе в бар, у меня стали появляться такие мысли. От этой музыки столько образов в голове, что хотелось всё это изложить на бумаге, запечатлеть их, так сказать.
И что тебе мешало? спросил он.
Сам не знаю. Может страх, что меня не поймут.
Причём тут понимание тебя, если пишешь для себя?
Ты же сам только что сказал, мол, труд на суд людской?! напомнил я другу.
Да, но Стёпа призадумался. В этот момент к нам подошёл Ванька и сел за стойку рядом со мной.
Максим, вот скажи мне, начал подпитый Иван. Разве не прекрасен закат?
Что? не понял я. Ты это про что?
Про солнце, которое медленно уплывает за горизонт, озаряя небо нежным тёплым светом. Про его лучи, едва уловимые, и поле, над которым садится солнце, расплылся в мечтах Ванька. Не сказать, что он был сильно пьян, но голос был таким певучим, мягким, добрым. И язык самую малость, будто уставший, едва заметно выдавал состояние владельца. Я про те зёрнышки пшеницы, сквозь которые слегка пробивается свет и, кажется, что дотронешься, и поймаешь лучик солнца. Разве это не прекрасно?
Конечно, прекрасно, согласился я.
Тогда угости меня пивом. Пжаалуста.
А причём здесь пиво? я был искренне удивлён его логикой. Как-то не вяжется пиво, поле и закат.
Угости и объясню, ответил Ванька.
Бармен! Бокал пива этому романтику, попросил я Стёпу.
Одну минуту, и начал наполнять бокал прохладным нектаром. Мне и самому интересно, где же здесь связь.
Спасибо, друг, обратился Иван ко мне после того, как перед ним поставили бокал с пивом.
Ванька с минуту смотрел на пузырьки в своём прозрачном бокале, затем пригубил пиво и слизнул со своих усов пенку. И начал повествовать:
Посмотри на свой бокал. Его стекло запотело, как вечером дымка покрывает речушку прохладным августом. А за дымкой что? Правильно поле. Поле пшеницы, ржи, ячменя чего угодно. Вот и в бокале нечто светлое. Посмотри теперь на свет через свой бокал разве не похоже на закат?
Я попробовал посмотреть через бокал с пивом на тусклый свет ламп в баре, и в чём-то мог согласиться с Иваном. Но какая же фантазия должна быть!
А пузырьки? спросил я.
А пузырьки, друг мой, это ничто иное, как надоедливая мошкара, ответил он.
Стёпа чуть не упал под стойку так он расхохотался. Его смех заполнил весь бар. А Ванька знай себе, да пей, но улыбка растеклась по его лицу. Такой довольной морды я у него давно не видел. А смех бармена оказался таким заразительным, что вскоре и я рассмеялся. Да уж, разрядил обстановку Ванька.
* * * * *
По приходу домой вечером я решил немного почитать. Хотя в моём подвыпившем состоянии слова в книге разбегались, строчки плясали, а голова отказывалась воспринимать прочитанное. Через пару страница чтива я отложил это занятие и лёг в постель, но сон не приходил. Ни с того ни с сего разыгралось воображение. Я ведь так и не сказал бармену о своём желании написать книгу, а теперь эта книга будто возникала в голове строчка за строчкой.
Прошло минут пятнадцать, прежде чем я провалился в сон. А во сне снова книги, книги, строчки, обложки, персонажи, образы Все такие живые, настоящие эти люди, живут в этих строчках без моего ведома, и новые абзацы появляются не по моему желанию, а по их поведению. Но надо заметить, что позже я разобрал всех этих героев. И почему только они оказались из разных книг? Мефистофель гулял с Иваном Федоровичем, Фауст разговаривал с кем-то возле собора Парижской богоматери, мимо проходил терминатор и разговаривал по телефону с Кафкой
Ну и сон, головушка будто и не спала. Пришлось делать себе кофе и идти под холодный душ, после чего немного полегчало.
Ближе к обеду зазвонил телефон.
Максим Викторович, добрый день, сказал знакомый голос из трубки.
Добрый, ответил я.
У нас тут концерт намечается послезавтра, нужно пару пьес Прокофьева, сказала своим тонким голосом молодая девушка.
Оксана, я уже не работаю в филармонии, ответил я. Эта девушка обычно составляет программу выступлений, ведёт концерты, обзванивает музыкантов в день концерта, дабы они не забыли прийти.
Как же так? удивились на том конце провода. А почему мне не сказали? Я уже включила вас в программу, афиши висят. Без Прокофьева ну ни как!
Ни чем не могу помочь. Позвоните директору, сказал я ей. Грубить Оксане Вячеславовне никогда не хотелось, она всегда была мила и добродушна к музыкантам. Улыбалась нам, всячески подбадривала перед игрой, а после концерта не спешила уходить домой и проводила время с нами за чашечкой кофе в ближайшем кафе.
Хорошо, позвоню, растерянным голосом ответила Оксана. Извините, что побеспокоила.
Ничего, сказал я. Всего хорошего.
Почему её никто не предупредил? Хотя, директор у нас не очень адекватный, мог и забыть сказать ей.
Пока я готовил себе завтрак, сон потихоньку формировался в книгу. Точнее все персонажи из сна расформировались по книгам, и всё стало на свои места. Но сон мне очень глубоко запал.
Чуть позже снова зазвонил телефон.
Максим Викторович, это снова я, сказала Оксана.
Да, слушаю.
Я позвонила директору, он сказал, что никто вас не увольнял, сказала мне девушка.
Пришла пора и мне удивляться. Только недавно я разговаривал с нашим директором и тот мне отчётливо сказал, что я плохо играю. А теперь, оказывается, меня никто не увольнял.
Не понял? спросил я в трубку телефона.
Вениамин Львович сказал мне, что вы в маленьком отпуске, обдумываете свою трактовку произведений, говорила Оксана воодушевлённым голоском. Она была явно рада такому повороту. И послезавтра вы выходите с отпуска, добавила Оксана.
Да как же так? Я совершенно не готов! ответил я. И ведь правда, всё это время как меня уволили, я ни разу не подошёл к домашнему фортепиано. Пальцы одеревенели, а из головы улетучились последние нотные записи вместе с утренним похмельем.
Нужно всего лишь пару мимолётностей, сказала девушка. Вы ведь играете наизусть все сочинения Прокофьева.