Старики, что послабее, не выдерживали переживаний и падали на еще теплые от пожара обуглившиеся бревна своих домов. Костлявыми пальцами натруженных рук они гладили черные остовы бревен, беспомощно вздрагивая от плача и орошая горькими слезами остатки своей былой жизни, только что закончившейся в адском пламени. Некоторые из них так и оставались лежать, умирая от разрыва сердца и быстро вмерзая в затвердевавшую на трескучем морозе жижу из снега и пепла.
Оля и ее восьмилетний брат, прижавшись к рыдающей от ужаса Дусе, задыхаясь от дыма, добежали до только что догоревших останков своей избы. Случайно наткнувшись на еще довольно горячую, почти раскаленную чугунную плиту от печи, они поставили на нее обутые в валенки ноги, стараясь высушить их. От уже обледеневшей обуви потекли ручейки воды и поднялся горячий пар. Оля подняла заплаканные глаза, чтобы посмотреть на мать, но не увидела ее и в крайнем испуге стала судорожно вертеть головой, то и дело повторяя самой себе:
Мама, мама!
Не видя матери, она резко встала на ноги и уже почти горестно выкрикнула спасительное для ребенка «мама», как Александра Ильинична появилась из-за дыма, ведя под руки свою рыдающую старушку-мать, которая уже начинала терять силы от пережитого. Увидев внуков и младшую дочь, она взяла себя в руки и направилась к ним, меняясь в лице, чтобы своим видом не нагонять на детишек и без того накопившиеся страдания. Все оставшиеся члены семьи собрались вместе возле остова печи их бывшего дома, пытаясь согреться и осмотреться по сторонам, чтобы понять и осмыслить происходящее и решить, что им делать дальше. Чуть успокоившись, женщины начали отогревать намокшие в талой от огня воде узлы со спасенными вещами, размещая их на еще теплой кладке печи. То и дело кто-нибудь из них произносил вслух, вытирая неудержимо текущие по лицу слезы:
Куда же мы теперь?
А от останков соседнего дома слышался стон рыдающей соседки:
Что теперь с нами будет?! С нашими детками?!
Хозяйки оглядывались, все еще не веря в происходящее, продолжая беспомощно рыдать и трясущимися руками перебирать то, что осталось из вещей. Громко плакали дети, не сводя взгляда от своих матерей, усугубляя, тем самым, их и без того нервное состояние.
Когда солнце, едва различимое через завесу облаков, начало клониться к закату, гитлеровцы снова вошли в деревню, но только с одной стороны. Увидев их, женщины взвыли, словно вслед за уже невероятно как пережитым адом, они начинали встречать нечто белее ужасающее. Не выдержав нервного напряжения, некоторые стали кидаться с кулаками на солдат, но тут же падали, сраженные либо винтовочной пулей, либо штыком. Остальные, в поисках спасения, в ужасе бросились прочь, в ту сторону, что казалась свободной. Однако там уже встречал их коридор из выстроившихся вдоль дороги немцев, которые начали сгонять бегущих в ужасе людей в одну колонну. Одни стали направлять образующийся поток жителей сожженной деревни, выстраивая их и торопя ударами прикладов. Другие стояли оцеплением вдоль дороги и следили за направлением движения, не давая никому броситься в сторону, в сугроб, в лес. Отстающих, больных, раненых и просто начинавших терять от пережитого рассудок, добивали штыками, то ли демонстративно экономя патроны, то ли упражняясь в убийстве холодным оружием.
Чуть дальше, где начинали пересекаться сельские дороги, сливались воедино потоки людей со всей округи, где уже не оставалось ни одной целой деревни, ни одного целого дома. И каждая очередная колонна горестным воем встречала следующую, где селяне делились между собой слезами и причитаниями, оплакивая прошлую жизнь, что несколько часов назад была повернута вспять, открыв перед людьми ворота в преисподнюю, проход в которую охраняли «черти рогатые», как старухи прозвали в тот день немецких солдат.
Пинками, прикладами и штыками гитлеровцы гнали бесконечный людской поток. Те, кто пытался в петляющей дороге оглянуться и увидеть начало и конец вереницы народа, не видели его, от чего все происходящее казалось бесконечным, а от того более ужасающим.
Пройдя так несколько километров, солдаты начали загонять всех людей в один длинный колхозный погреб, построенный когда-то крестьянами под руководством самого Ивана Шукалова. Огромной протяженности, тот вместил в себя едва ли не всех, кого собрали гитлеровцы в нескольких сожженных ими селениях. Плотно забив его народом, они заперли двери на засов, выставив снаружи охрану.
Женщины семьи Шукаловых, по доброте своей и неравнодушию помогавшие соседям нести на руках их маленьких детей и вести под руки стариков, отстали и оказались в самом конце общей колоны, рискуя оторваться от остальных и поплатиться за это своими жизнями. По этой причине они вошли в колхозный погреб последними и заняли место возле самых дверей, отчетливо слушая переговоры стоящих снаружи часовых из числа солдат. Сев на земляные ступени, Александра Ильинична, ее мать и сестра Дуся разместили между собой Олю и Толика, отдавая им свое тепло. Ниже расположились многодетные соседи, чьи дети, наплакавшись за день, мгновенно уснули, дав, тем самым, немного покоя, сидящим рядом женщинам.
Всю ночь в полной темноте погреба слышались плачь и стоны, причитания и ругань. Под тусклым светом неведомо откуда появившейся свечи перевязывали кому-то обожженную руку. Кто-то бредил, произнося хриплым голосом одно и то же слово. Не переставая плакали груднички, не получая материнского молока, что пропало в тот день у многих кормящих. Поочередно, то в одном, то в другом конце погреба, детские голоса просили то поесть, то попить. Непрерывно вполголоса бранились старики и, как заклинание звучало в атмосфере подземелья:
Что теперь будет? Что будет?
И вновь голос ребенка врезался в поток фраз, заставляя тяжело вздохнуть тех, кто его слышал:
Нас не убьют?
И лишь успокоением и настроем на умиротворение слышалась произносимая кем-то в темноте молитва «Отче Наш», слыша которую, многие повторяли ее вполголоса, закрывая глаза.
Во второй половине ночи из дальнего конца погреба потянулись церковные песнопения, которые были сразу подхвачены несколькими старушечьими голосами, зазвучавшими одновременно и тихо, и звонко. Под них задремали смертельно уставшие и ослабшие, успокоились и замолчали ругавшиеся и ворчащие. Люди вполголоса или совсем про себя молились, а темнота подземелья скрывала едва шевелившиеся в произнесении молитв губы.
Сквозь щели в дощатой широкой двери погреба стал пробиваться тусклый утренний свет. Послышались голоса часовых, потянуло табачным дымом. Женщины семьи Шукаловых начали шевелиться, чтобы хоть как-то размять и разогреть замерзшие и затекшие от мороза и неподвижного сидения тела.
Чего они там? спросила Дуся Александру Ильиничну, кивнув головой в сторону охранников, чьи тени мерцали в просветах между досок.
Тихо сиди и помалкивай, вполголоса осекла ее сестра.
Постепенно начинало светать. Из темно-серого небо превращалось в бледно-синее, наступало холодное декабрьское утро. Возле входа в погреб послышалось оживление, громче зазвучала немецкая речь, заскрипел от шагов снег. Зазвенел засов и цепи, что сковывали входную дверь. Она распахнулась, и темень погреба прорезал свет пары карманных фонариков.
Заговорив на своем языке в адрес узников, и жестом указывая им на выход, стоящий у входа офицер стал размахивать в воздухе пистолетом и кивать головой.
Вставать надо, произнесла мать Александры Ильиничны.