Не является ли вопиющей тратой времени приобретение навыка декламации прописей и точного знания того, где все написано черным по белому? Как может такой декламатор присваивать себе имя науки, ведь ни общее мнение, ни научная точка зрения школы не считают такой навык достойным имени науки и академического катета59.
В таком способе работы отсутствует то, что составляет душу науки, а именно острый критический взгляд, который создает свет там, где есть сомнения и тьма, и обнаруживает и устанавливает трудности там, где, казалось бы, все ясно. Сомнение это принцип прогресса в науке. Оно показывает нам пробелы в наших знаниях и необходимость их пополнения, тем самым подстегивая нас к научным исследованиям.60 Однако упомянутые recitatores не учатся, а лишь хотят, чтобы их приняли за студентов, за исследователей; они не читают, чтобы глубже понять. Они предпочитают ничего не понимать, чем ничего не читать. Лекции, читаемые преподавателями такого типа, бесплодны, поскольку в них нет глубокого проникновения61. Они делают акцент на количестве прочитанного материала. Они торопливо прочитывают Ветхий и Новый Заветы и их объяснения, не встречая никаких сомнений или трудностей. Они предпочитают знать все плохо, а не только что-то хорошо; они предпочитают быть беглыми везде, а не основательными во всем.
И все же, как сказал князь этиков, читать нужно немного, а размышлять часто. Кто везде успевает, тот нигде не бывает дома. Эти всезнающие декламаторы похожи на путешественников, у которых много пристанищ, но нет постоянного пристанища62.
Как можно говорить о более глубоком понимании тех, которые едва ли знают порядок, количество и названия книг, которые они толкуют с такой самоуверенностью.
Поверхностность этих учителей проявляется в полном осмеянии, когда они действительно хотят разобраться с вопросами и проблемами. Например, вопрос о том, был ли Есдра до Моисея или Моисей до Есдры, серьезно не рассматривался в этих кругах63. Главная ошибка заключается именно в пренебрежении текстологическими и источниковедческими исследованиями и исключительной увлеченности глоссами. Фокус научных исследований был смещен с проблемы на (предполагаемое) решение, с текста, подлежащего толкованию, на интерпретацию, с неясного и трудного на очевидное и банальное, с сомнительного на бесспорное, с глубокого смысла на поверхностную интерпретацию, с материала на инструмент и рутину, с первичного на вторичное, с текста на глоссу64.
Этому одностороннему предпочтению глосс в ущерб тексту, этой полной инверсии метода обучения65 сегодня резко противостоит наша схоластика в пространных изложениях.
Вначале он подчеркивает, что изучение глосс ни в коем случае не является conditio sine qua non intelligentia textus. По его мнению, изучение глосс может существовать или отсутствовать без более глубокого понимания текста. Intelligence textus может вполне существовать и без знания глосс. Конечно, нельзя представлять кого-то как глубокого знатока Псалтири и Паулины только потому, что он читает глоссы и механически указывает, где эти глоссы следует читать66. Мы также не должны позволять обманывать себя ложным течением и модой, которая излишне превозносит этих глоссистов и незаслуженно возносит их на кафедру.
Такой поверхностный способ преподавания резко контрастирует с правильным и методичным способом преподавания. Этот правильный метод заключается в том, что учитель быстрее справляется с предметами, представляющими меньшие трудности, что он продолжает оставлять ученику вполне ясные и понятные темы и, с другой стороны, уделяет больше внимания неясным и сложным проблемам67. Это свидетельствует о совершенно затуманенном и неверном суждении студентов, если они вообще считают способным профессором того, кто умеет педантично разделять, расставлять знаки препинания и отмечать глоссы, но не имеет ни малейшего представления о более глубоком понимании текста68. И все же цель lectio это intelligentia textus, которая называется sententia. Тот, кто не истолковывает, что хочет сказать Писание, читает его неправильно.
Знакомство с глубинным смыслом и контекстом, с sententia Писания, является мерилом уровня знания Писания и богословского образования. Но там, где все сосредоточено на чтении глосс, эта sententia оказывается terra incognita. Наш схоластик стремится подчеркнуть и поддержать свою полемику против неоправданного и неметодичного предпочтения глосс, проводя принципиальное исследование степеней auctoritas, представленных в отдельных богословских жанрах Писания, и затем вынося суждение о том, какой авторитет следует приписывать глоссам. Он утверждает, что глосса не является ни auctoritas, ни чем-то похожим на auctoritas, даже если кажется, что она взята из auctoritas.69 Для дальнейшего обоснования и освещения этого положения выделяются следующие уровни аукториты: Существует класс священных писаний, в которых причина аукториты лежит исключительно на их авторе. Это пророческие и апостольские писания. Они не являются подлинными, потому что были одобрены потомками. Такое принятие и одобрение со стороны более поздних времен, возможно, и способствовало распространению этих писаний, но не придало им auctoritas. Эти писания были одобрены и пересказаны, потому что они подлинные. Принятие и одобрение не является причиной аукторита, но, наоборот, аукторита, присущая писаниям, является причиной их принятия и одобрения в последующие времена70. Эти писания одновременно и фундамент, и гора. Они дают первые зачатки веры для начала религиозного познания и в то же время являются заключительными документами для доказательства веры. Поскольку свидетельство о том, почему мы должны принимать и придерживаться содержания веры, следует искать в священных писаниях, на первый план выходят те писания, в которых это изложено наиболее ясно и наиболее надежно доказано.
Но это те писания, которые не имеют более высокого основания для доверия, чем они сами, то есть Ветхий и Новый Заветы, оба из которых утверждаются своими собственными аргументами и не нуждаются в поддержке внешних доказательств71.
Вторая группа священных писаний это те, которые пользуются высокой репутацией авторитета скорее благодаря одобрению и принятию со стороны последующих времен, то есть со стороны Церкви, чем благодаря притягательной силе их автора, о котором мы здесь не имеем более близкого представления.
Не благородная личность автора делает эти писания подлинными, а их последующее признание и подтверждение. Одной из таких книг является та, что дошла до нас под именем Иова. Существуют и другие священные трактаты, авторы которых нам неизвестны72.
Существуют также сочинения, которые Святая Церковь перечитывает, несмотря на то, что осудила их авторов как еретиков, например, труды Оригена и других. Однако сочинения еретиков никоим образом не обладают достоинством auctoritas.
Такие произведения также не следует цитировать под именем их авторов для доказательства своей правоты, а если они действительно цитируются, то не должны рассматриваться как подлинные. Только потому и в той мере, в какой они одобрены Церковью, они имеют авторитет для подтверждения сомнительных вопросов и для подтверждения неопределенных предметов..73
Наконец, мы знаем еще один класс священных писаний, которые черпают свое подлинное значение из двух источников auctoritas, как из одобрения Церкви, так и из веса автора, но таким образом, что одобрение значительно перевешивает авторитет автора. Это труды святых толкователей Ветхого и Нового Заветов, например, Иеронима и Августина. Эти труды обладают большей убеждающей силой в прояснении и отсеивании сомнительного и закреплении несомненного, потому что они признаны и приняты Церковью, чем потому, что они написаны носителями великого имени.