Когда же мать собирала ужинать, Танька в одной длинной рубашонке съерзывала с печи и, часто перебирая босыми ножками, бежала на коник, к столу. Тут она, как зверок, садилась на корточки и быстро ловила в густой похлебке сальце и закусывала огурцами и картошками. Толстый Васька ел медленно и таращил глаза, стараясь всунуть в рот большую ложку После ужина она с тугим животом так же быстро перебегала на печь, дралась из-за места с Васькой и, когда в темные оконца смотрела одна морозная ночная муть, засыпала сладким сном под молитвенный шепот матери: «Угодники божии, святителю Микола-милосливый, столп-охранение людей, матушка пресвятая Пятница молите Бога за нас! Хрест в головах, хрест у ногах, хрест от лукавого»
Теперь мать рано укладывала спать, говорила, что ужинать нечего, и грозила «глаза выколоть», «слепым в сумку отдать», если она, Танька, спать не будет. Танька часто ревела и просила «хоть капуски», а спокойный насмешливый Васька лежал, драл ноги вверх и ругал мать:
Вот домовой-то, говорил он серьезно, все спи да спи! Дай бати дождать!
Батя ушел еще с Казанской, был дома только раз, говорил, что везде «беда», полушубков не шьют, больше помирают, и он только чинит кое-где у богатых мужиков. Правда, в тот раз ели селедки, и даже «вот такой-то кусок» соленого судака батя принес в тряпочке: «На кстинах, говорит, был третьего дня, так вам, ребята, спрятал» Но когда батя ушел, совсем почти есть перестали
Странник обулся, умылся, помолился Богу; широкая его спина в засаленном кафтане, похожем на подрясник, сгибалась только в пояснице, крестился он широко. Потом расчесал бородку-клинушек и выпил из бутылочки, которую достал из своего походного ранца. Вместо закуски закурил цигарку. Умытое лицо его было широко, желто и плотно, нос вздернут, глаза глядели остро и удивленно.
Что ж, тетка, сказал он, даром солому-то жжешь, варева не ставишь?
Что варить-то? спросила Марья отрывисто.
Как что? Ай нечего?
Вот домовой-то пробормотал Васька.
Марья заглянула на печку:
Ай проснулся?
Васька сопел спокойно и ровно.
Танька прижукнулась.
Спят, сказала Марья, села и опустила голову.
Странник исподлобья долго глядел на нее и сказал:
Горевать, тетка, нечего.
Марья молчала.
Нечего, повторил странник. Бог даст день, Бог даст пищу. У меня, брат, ни крова, ни дома, пробираюсь бережками и лужками, рубежами и межами да по задворкам и ничего себе Эх, не ночевывала ты на снежку под ракитовым кустом вот что!
Не ночевывал и ты, вдруг резко ответила Марья, и глаза ее заблестели, с ребятишками с голодными, не слыхал, как голосят они во сне с голоду! Вот что́ я им суну сейчас, как встанут? Все дворы еще до рассвету обегала Христом Богом просила, одну краюшечку добыла и то, спасибо, Козел дал у самого, говорит, оборочки на лапти не осталось А ведь ребят-то жалко в отделку сморились
Голос Марьи зазвенел.
Я вон, продолжала она, все более волнуясь, гоню их каждый день на пруд «Дай капуски, дай картошечек» А что я дам? Ну и гоню: «Иди, мол, поиграй, деточка, побегай по ледочку»
Марья всхлипнула, но сейчас же дернула по глазам рукавом, поддала ногой котенка («У, погибели на тебя нету!..») и стала усиленно сгребать на полу солому.
Танька замерла. Сердце у нее стучало. Ей хотелось заплакать на всю избу, побежать к матери, прижаться к ней Но вдруг она придумала другое. Тихонько поползла она в угол печки, торопливо, оглядываясь, обулась, закутала голову платком, съерзнула с печки и шмыгнула в дверь.
«Я сама уйду на пруд, не буду просить картох, вот она и не будет голосить, думала она, спешно перелезая через сугроб и скатываясь в луг. Аж к вечеру приду»
По дороге из города ровно скользили, плавно раскатываясь вправо и влево, легкие «козырьки»; меринок шел в них ленивой рысцою. Около саней легонько бежал молодой мужик в новом полушубке и одеревеневших от снегу нагольных сапогах, господский работник. Дорога была раскатистая, и ему поминутно приходилось, завидев опасное место, соскакивать с передка, бежать некоторое время и затем успеть задержать собой на раскате сани и снова вскочить бочком на облучок.
В санях сидел седой старик, с нависшими бровями, барин Павел Антоныч. Уже часа четыре смотрел он в теплый, мутный воздух зимнего дня и на придорожные вешки в инее.
Давно ездил он по этой дороге После Крымской кампании, проиграв в карты почти все состояние, Павел Антоныч навсегда поселился в деревне и стал самым усердным хозяином. Но и в деревне ему не посчастливилось. Умерла жена Потом пришлось отпустить крепостных Потом проводить в Сибирь сына-студента И Павел Антоныч стал совсем затворником. Он втянулся в одиночество, в свое скупое хозяйство, и говорили, что во всей округе нет человека более жадного и угрюмого. А сегодня он был особенно угрюм.
Морозило, и за снежными полями, на западе, тускло просвечивая сквозь тучи, желтела заря.
Погоняй, потрогивай, Егор, сказал Павел Антоныч отрывисто.
Егор задергал вожжами.
Он потерял кнут и искоса оглядывался.
Чувствуя себя неловко, он сказал:
Чтой-то Бог даст нам на весну в саду: прививочки, кажись, все целы, ни одного, почитай, морозом не тронуло.
Тронуло, да не морозом, отрывисто сказал Павел Антоныч и шевельнул бровями.
А как же?
Объедены.
Зайцы-то? Правда, провалиться им, объели кое-где.
Не зайцы объели.
Егор робко оглянулся:
А кто ж?
Я объел.
Егор поглядел на барина в недоумении.
Я объел, повторил Павел Антоныч. Кабы я тебе, дураку, приказал их как следует закутать и замазать, так были бы целы Значит, я объел.
Егор растянул губы в неловкую улыбку.
Чего оскаляешься-то? Погоняй!
Егор, роясь в передке, в соломе, пробормотал:
Кнут-то, кажись, соскочил, а кнутовище
А кнутовище? строго и быстро спросил Павел Антоныч.
Переломился
И Егор, весь красный, достал надвое переломленное кнутовище. Павел Антоныч взял две палочки, посмотрел и сунул их Егору.
Нá тебе два, дай мне один. А кнут он, брат, ременный вернись, найди.
Да он, может около городу.
Тем лучше. В городе купишь Ступай. Придешь пешком. Один доеду.
Егор хорошо знал Павла Антоныча. Он слез с передка и пошел назад по дороге.
А Танька, благодаря этому, ночевала в господском доме.
Да, в кабинете Павла Антоныча был придвинут к лежанке стол, и на нем тихо звенел самовар. На лежанке сидела Танька, около нее Павел Антоныч. Оба пили чай с молоком.
Танька запотела, глазки у нее блестели ясными звездочками, шелковистые беленькие ее волосики были причесаны на косой ряд, и она походила на мальчика. Сидя прямо, она пила чай отрывистыми глотками и сильно дула в блюдечко. Павел Антоныч ел крендели, и Танька тайком наблюдала, как у него двигаются низкие серые брови, шевелятся пожелтевшие от табаку усы и смешно, до самого виска ходят челюсти.
Будь с Павлом Антонычем работник, этого бы не случилось. Но Павел Антоныч ехал по деревне один. На горе катались мальчишки. Танька стояла в сторонке и, засунув в рот посиневшую руку, грела ее. Павел Антоныч остановился.
Ты чья? спросил он.
Корнеева, ответила Танька, повернулась и бросилась бежать.
Постой, постой, закричал Павел Антоныч, я отца видел, гостинчика привез от него.
Танька остановилась.
Ласковой улыбкой и обещанием «прокатить» Павел Антоныч заманил ее в сани и повез. Дорогой Танька совсем было ушла. Она сидела у Павла Антоныча на коленях. Левой рукой он захватил ее вместе с шубой. Танька сидела не двигаясь. Но у ворот усадьбы вдруг ерзнула из шубы, даже заголилась вся, и ноги ее повисли за санями. Павел Антоныч успел подхватить ее под мышки и опять начал уговаривать. Все теплей становилось в его старческом сердце, когда он кутал в мех оборванного, голодного и иззябшего ребенка. Бог знает что он думал, но брови его шевелились все живее.