Слюшаю вас, тускло произнес Апресян.
Слюшай, ты как разговариваешь? изумился торгующвй бандит. Ты кто, фашист, этот из «Памятника»? Почему сеешь междунационалистическую рознь?
Товарищ Апресян, возвысил голос отец. Пригласить людей из приемной?
Слюшаю, слюшаю вас, Апресян сделал знак рыночнику замолчать.
Оскорбленный, тот отошел к окну, задымил «Данхиллом».
Отец заявил, что прибыл в Нелидово по решению подпольного ЦК, чтобы провести специальный семинар с местной властью. Семинар состоится сегодня в восемь вечера в актовом заде райкома-горкома. Не худо бы и товарищу Апресяну поприсутствовать.
Ты с какой горы свалился? не выдержал одной из проживающих вблизи гор национальности рыночник. Его сознанию оказалась не чужда некая примитивная образность. Где эта подпольная ЦК? Какой семинар? Нет никакой ЦК, разогнали вашу ЦК! Ты где живешь? Где ходишь?
Помолчи, Аслан! махнул рукой Апресян. Вы много говорите, обратился к отцу. Если вы пришли, чтобы пригласить меня на семинар, я с благодарностью принимаю ваше приглашение. Больше ко мне вопросов нет, товарищ как вас?
Есть, вздохнул отец.
Слюшаю вас, усмехнулся Апресян. Отец коротко изложил суть дела.
Апресян снял телефонную трубку, распорядился прислать к нему какого-то Гришу.
Потянулись минуты томительного ожидания.
Говорить отцу, Апресяну, неизвестной национальности рыночному бандиту было решительно не о чем. Но и никак было не разойтись в такой противоестественный узел завязались доминирующие в обществе силы: недобитая партия (ее в данный момент представлял отец), рынок (небритый торговец), связующее звено между властью (перелицевавшейся партией) и рынком Апресян коррумпированный мафиозный хозяйственный руководитель, жаждущий приватизации. Ждали Гришу народ, рабочий класс, во благо которого, как утверждалось, революционно изменялись в стране производственные отношения.
Наконец объявился Гриша, оказавшийся тем самым малым, несшим на плече (явно на сторону) членистый новенький глушитель, изъяснявшийся шипящим, как змея или проколотая камера, матом. Каким-то он показался при пристальном рассмотрении дефективным, Гриша, с открытым, как клюв у птицы, ртом, скошенными лбом и подбородком, отчего лицо его напоминало рыцарское забрало.
Гриша, сразу же поставил отца в невыигрышное положение коварный Апресян, мне позвонил первый секретарь нашего горкома, да-да, тот самый, которому ты делал «Волгу», попросил помочь товарищу. Посмотри. Дефицит, сам знаешь, у нас по записи для инвалидов и ветеранов. Товарищ не инвалид и не ветеран. Расчет на общих основаниях, повернулся к отцу, с первого июня по решению трудового коллектива мы перешли на договорные цены.
Загоняй в угол на третий подъемник, бросил Гриша и, не дожидаясь ответа, покинул кабинет.
Отец и Леон устремились следом. В дверях услышали, как Апресян и докуривший свой «Данхилл» торговец гортанно заговорили на незнакомом языке.
Очередь по-прежнему безропотно ожидала, свернув заявления на ремонт в белые трубочки. Рехнувшийся смотрел в свою сквозь окно на небо, уже как Коперник в телескоп. Впрочем, он мог смотреть куда угодно и как угодно: ни победы над неприятельским флотом, ни новой звезды ему было не высмотреть.
Быдло, достаточно внятно, чтобы очередь расслышала, пробормотал отец, проклятое быдло! Сколько можно сидеть, терпеть! махнул рукой.
Странно.
В кабинете Апресяна отец был как бы чрезвычайным и полномочным представителем несчастного русского народа, томящегося в приемной, пока два восточных человека обговаривают темные делишки. Добившись же чего хотел, вдруг, как ракета от пустой ступени, отделился от оставшегося в томлении народа, более того, вздумал его судить.
Каким-то он сделался многоликим, обретший под ногами почву отец. Прежде он был одинаков подавлен, неуверен, растерян со всеми: с Леоном, матерью, сантехником, врачом, членом ЦК КПСС, директором Института Маркса Энгельса Ленина, однажды вечером смятенно позвонившим ему домой. Нынче же меньше чем за час: вдохновенно-победителен в райкоме-горкоме, вельможно-вымогающ с Апресяном, презрительно-высокомерен по отношению к свернувшей в трубочку заявления на ремонт очереди. Леону открылось, что свободопроницаемый человек неартистичен, высокоморален и скучен, как Господь Бог. В то время как свободонепроницаемый эффектен и театрален, как сатана.
С Гришей отец решил быть народным в самом скверном партийно-вельможном понимании народности. Понес какую-то похабщину с покушениями на юмор.
Гриша сдержанно хмыкал, кривил лицо-забрало.
Липовая отцовская народность осталась невостребованной.
Мразь! прошипел отец, когда Гриша уселся за руль, чтобы самолично поставить машину на подъемник. Мразь! Я должен унижаться перед такой мразью! Гнев изрядно обеднил эпитетами отцовскую речь. Боже мой, во что превратилась наша страна!
После чего, отринув похабствующую народность, отец коротко проинформировал Гришу, что, если тот сделает все как надо, с него, отца, помимо оплаты по грабительскому прейскуранту, еще и поллитра.
Глаза у Гриши, равнодушно нависшего над мотором, потеплели. Лицо-забрало просветлело, как, должно быть, светлели лица под настоящими забралами у настоящих рыцарей, когда прекрасные дамы им кое-что обещали.
Добро, обнадежил Гриша, запустил руки в мотор, тут же и вынес приговор: Реле залипает. Не проходит ток от генератора, вот и вырубается.
Ну и? тревожно выдохнул отец.
Зачистить язычки, широко (во все забрало) зевнул Гриша, показав собственный, обставленный редкими черными пеньками зубов, язык, уставший зачищаться самогоном, и все дела. Минутное дело.
Приговор был легок, как десятирублевый штраф вместо отнятия водительского удостоверения.
Ты там и другое посмотри, нашелся отец, чтобы мне не плакать о поллитре.
Масло могу поменять, фильтры, служебно перечислил Гриша, сход-развал гляну. Чего еще? Клапана в норме. Приходи через час.
Ты уж не подведи, браток, нам далеко ехать, отец незаметно сбился на неуверенно-просящий тон.
«Вот она, наша русская свобода», подумал Леон. Гриша не удостоил ответом.
Мразь! прорычал отец (далось ему это слово!), когда вышли на воздух. Власть и водка! Больше ничего этому народу не нужно. Чем тупее, злее, враждебнее к нему власть, тем она ему милей, потому что понятней. А водочка политика! Водочка жидкая душонка народа, вот и щупать-щупать его за душеньку!
Хорошо ведет себя, послушненько снизить ценочку. Не выполнил пятилетний планчик, не собрал колхозный хлебушек приподнять. И чтобы ничего своего, все общественное! Чтоб головенку из нищеты не смел высунуть! Чтоб все мысли: как бы выжрать да ноги с голодухи не протянуть. Вот тогда, мразь, будет слагать песни о мудрой партии. Или какая там будет власть.
Уже было, возразил Леон, да и сейчас продолжается. Водочка, конечно, душенька, но не вся душенька водочка. А главное, нет перспективы.
Есть перспектива! трубно, во весь огороженный двор станции техобслуживания крикнул отец.
Если у Гриши глаза всего лишь потеплели от обещанной водочки, у отца воспламенились белым космическим огнем от решительно никем не обещанной, скорее отобранной, перспективы. Она пьянила отца сильнее водки. Внутри свободонепроницаемости он обрел непостижимую свободу. Или сошел с ума. Что было в общем-то одно и то же. Беда стране, где у подлых людей глаза воспламеняются от водки, у образованных от свободы внутри несвободы. Двум встречным огням по силам спалить мир.
Преследующие мастеров клиенты, убегающие от клиентов мастера на мгновение замерли, как в детской игре, пораженные вестью, что, оказывается, есть перспектива.