Где тут я? спросил я, но не получил ответа.
Ведь надо же как-то разобраться. Доверять ему ни в коем случае нельзя он моими же руками в два счета упрячет меня в свое тело и уж тогда надергаешься!.. Значит эти две клетки Марина Стефанна (радуется сейчас у меня в чулане) и Геннадий.
Тебя ведь Геннадий зовут?
Он опять промолчал.
Да, но в которой Геннадий? В общем, задача простая, когда она на бумаге: сиди, пересаживай из клеточки в клеточку, смотри, что получится. А только вот вдруг я пересажу сейчас Геннадия в какого-нибудь Сержа, а он тут где-нибудь рядом, да прибежит, да с палкой, а я слабая женщина то-то! А не проще ли их пустить на свободу обоих? черт с ними, пусть летят! или, может, свернуть шею?
А, Геннадий! Я хоть и слабая женщина, а птичке шею свернуть сумею. Вот только которой? не хочется оставлять труп у себя в кладовке этой?
Я запустил руку в клетку с канарейкой, она забилась, пытаясь спастись от меня.
Это жестоко, не выдержал расслабленный.
Конечно! А людей калечить не жестоко?
А я-то! крикнул он, эх, что ты понимаешь? шлюха!
Я шлюха!?! да ты сумасшедший урод! Ты хоть знаешь, кто я?
Да конечно ничего не знает, ему может быть этот птичник и достался-то так же, как мне, случайно он же не знает, как им пользоваться, дурак!
Ты хоть знаешь, кто я?
Ты облезлая шлюха, заорал он и плюнул в меня, блядь!
Этого я не выдержал (не я Томочка! она сдавила птичку) я сдавил птичку в кулаке и метнул окровавленный комок канареечных перьев в лицо ходуном заходившему Лоренцу. Он весь натянулся, в последний раз страшно взбрыкнул, разинул рот, хватая потерянный воздух, два раза чирикнул и помер.
До чего же удачно все вышло! такова была моя первая мысль, великолепно, отлично, сногсшибательно! Теперь-то уж все у меня в руках этот клад! скорей найти себя! Так! что делать с этой пустой клеткой? ага, так-так-так ну что за светлая голова! ну-ка
И я посадил в пустую клетку Марину Стефановну. Калека приподнялся: «Тамара, да что ж это делается? я с ума схожу!». На место! Геннадий упал, а Марина запрыгала в клетке.
Так, сейчас ночь теперь этим людям будут сниться сны. Я буду им снить! всем одно и то же: к удачной любви и свадьбе, очень счастливые сны все будут расслаблены. И я стал загонять поочередно птичек из всех клеток в одну калекину. Что за вещи я видел, что за чудеса: я воочию видел чужие сны, ибо из интереса будил этих спящих, чтобы спросить хотя бы их имя. Им снились разговоры со мной.
Птиц было так много вот уже и утро забрезжило, а я все еще не нашел себя. Хотелось спать, во всем теле чувствовались неясные боли ведь я был усталой, больной, разбитой женщиной. Голова уже слабо соображала, а я все пересаживал птиц в эту пустую клетку и обратно, все смотрел чужие сны: пока мой собственный сон вдруг не осилил меня: поехали стены, дрогнул потолок, выскользнул из-под меня стул; и вот уже я лечу и рухнул на пол
А пришел в себя совершенно расслабленным (все болело, руки тряслись) огляделся: на полу лежала Томочка, а я полусидел на кровати и дрожал.
В расслабленной клетке прыгал и чистил перышки симпатичный жизнерадостный щегол. «Фить-фюить, фить-фюить», пел он, приветствуя наступающее утро.
«Фить-фюить», а ситуация-то была даже слишком критической. Как вы помните, я привязал Геннадия к кровати иного выхода-то ведь не было, но я и не стал отвязывать его, пока занимался с птичками, мало ли какие могли возникнуть неожиданности?.. Все учел, а вот то, чего следовало ожидать, нет. Женские мозги ничего не попишешь.
Я лежал, привязанный к кровати, и делал жалкие попытки освободиться, а мой щегленок меж тем «фить-фюить» выглядывал из-за дверки незакрытой клетки и уже собирался упорхнуть.
А злосчастная Томочка Лядская, как упала, так и валялась на полу смерть застигла ее мгновенно, разве тут до закрывания дверей? Эх, ротозейка!
В общем, я был в положении авиатора, выпрыгнувшего с неисправным парашютом. Бедняга дергает за кольцо: так-сяк, но все впустую. А земля-то все ближе, а скорость все больше и больше, и лишь ветер свищет в ушах боже мой! и вот он с ужасом зрит неотвратимо надвигающееся, и считает удары своего сердца, и все дергает за спасительное кольцо, и не может поверить, что все уже, в сущности, кончено, кончено для него! и случилось это именно с ним, и последние несколько секунд отпущены ему уже только для того, чтобы как следует это осознать.
И вот, птичка вылетела щелк! я исчез из этого мира.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
Любовь, любовь гласит преданье
Глава I. Вне тела
До сих пор я храню эту фотографию групповой портрет голубятни моего духа. Вот, первая слева в заднем ряду, кривит свой бледный рот Томочка Лядская. Едко она улыбается, оставляя у вас впечатление, что все про всех знает ох, как едко! и при этом скосила свои обведенные легкой припухлостью глазки вправо, вбок, мимо Сержа, стоящего рядом, опустив ей десницу на плечико.
Серж-то малый-красавец: лицом он похож на того офицера стрелковой роты Святого Георгия, которого Франц Хальс изобразил третьим справа в первом ряду на своем великолепном полотне 1627 года. Огненным взором ощупывает он (наш герой) нетленные прелести пенорожденной Марины Стефанны неглиже! То есть какой там неглиже?! почти что голой. В одних лишь веревчатых босоножках на полных ногах млеет богиня в лучах этих глаз на другом конце снимка. Сердце трогает материнская забота, с которой она поддерживает расслабленного Геннадия, чтобы он не дрожал хотя бы в тот миг, когда щелкнет затвор. Но тщетны усилия смазанным вышел бедный калека, и не разобрать нам лица его. А над этой парочкой возвышается другая Николай Сидоров под руку с Сарой. Муж по своему обыкновению дуется, а жена напряженно смотрит прямо в объектив они и не замечают всесведущего взгляда Томочки, опочившего прямо на них. Или, может быть, все же на ком-то другом из их ряда? Трудно сказать, я не всех узнаю. Может быть на Смирнове?
Прямо под ним, под Смирновым, примостился зачуханный парень, похожий на сверчка. На колено ему опирает руку-протез в черной перчатке отвратного вида тип с гнойной болячкой на плешивом лбу. Он наставил на зрителей эту болячку, склонившись над пьяным Марлинским.
Как известно, в лучшие времена фотографы тщательнейшим образом продумывали то, что снимали. Группа больше десяти человек необходимостью искусства разбивалась на три ряда: стоящих, сидящих, лежащих. Вот и Марлинский лежит на боку, оперев небритую щеку о правый кулак и поджав свою левую ногу. Чтобы выдержать стиль, сохранить равновесие, надо добавить в пару к нему еще Лику Смирнову, лежащую в столь же изысканной позе с ним голова к голове. Росточка они примерно одинакового, вот мастер и расположил их здесь, впереди, чтоб не затерялись и для завершенности строгой стройности всего целого.
Впрочем можно ли с этим народом создать что-нибудь идеологически отчетливое и классически ясное? никто не хочет по-человечески сняться, никто (кроме Сары) не смотрит в объектив (откуда должна вылететь птичка), никто как следует не приготовился: Марлинский зевает, Лика моргнула, тарелочник тот и вовсе вышел из ряда вон и повернулся к нам спиной.
А вот эта высокая женщина в белом платье, сидящая как бы особняком, я хочу, чтобы вы обратили на нее свое внимание. Ее фамилия Бурсапастори. Скоро, очень скоро придется нам заняться ею вплотную. Вглядитесь-ка читатель, запомни ее хорошенько: густые ее прекрасные черные волосы, отрешенный мечтательный взгляд поволокой подернутых глаз и эти крупные, как у прежних времен театральной артистки, черты. Головокружительная этого лица линия восхитит меня вскоре. Эти губы я с ними забуду весь свет. И волосы эти В душной ночи их укрытие мне от неурядиц безумного мира. Но это позже.