Isola Bella! проговорила Эллис. Lago Maggiore[3]
Я промолвил только: «А!» и продолжал спускаться. Женский голос все громче, все ярче раздавался во дворце; меня влекло к нему неотразимо я хотел взглянуть в лицо певице, оглашавшей такими звуками такую ночь. Мы остановились перед окном.
Посреди комнаты, убранной в помпейяновском вкусе и более похожей на древнюю храмину, чем на новейшую залу, окруженная греческими изваяниями, этрусскими вазами, редкими растениями, дорогими тканями, освещенная сверху мягкими лучами двух ламп, заключенных в хрустальные шары, сидела за фортепьянами молодая женщина. Слегка закинув голову и до половины закрыв глаза, она пела итальянскую арию; она пела и улыбалась, и в то же время черты ее выражали важность, даже строгость признак полного наслаждения! Она улыбалась и Праксителев Фавн, ленивый, молодой, как она, изнеженный, сладострастный, тоже, казалось, улыбался ей из угла, из-за ветвей олеандра, сквозь тонкий дым, поднимавшийся с бронзовой курильницы на древнем треножнике. Красавица была одна. Очарованный звуками, красотою, блеском и благовонием ночи, потрясенный до глубины сердца зрелищем этого молодого, спокойного, светлого счастья, я позабыл совершенно о моей спутнице, забыл о том, каким странным образом я стал свидетелем этой столь отдаленной, столь чуждой мне жизни, и я хотел уже ступить на окно, хотел заговорить
Все мое тело вздрогнуло от сильного толчка точно я коснулся лейденской банки. Я оглянулся Лицо Эллис было при всей своей прозрачности мрачно и грозно; в ее внезапно раскрывшихся глазах тускло горела злоба
Прочь! бешено шепнула она, и снова вихрь, и мрак, и головокружение Только на этот раз не крик легионов, а голос певицы, оборванный на высокой ноте, остался у меня в ушах
Мы остановились. Высокая нота, та же нота, все звенела и не переставала звенеть, хотя я чувствовал совсем другой воздух, другой запах На меня веяло крепительной свежестью, как от большой реки, и пахло сеном, дымом, коноплей. За долго протянутой нотой последовала другая, потом третья, но с таким несомненным оттенком, с таким знакомым, родным переливом, что я тотчас же сказал себе: «Это русский человек поет русскую песню» и в то же мгновенье мне все кругом стало ясно.
XV
Мы находились над плоским берегом. Налево тянулись, терялись в бесконечность скошенные луга, уставленные громадными скирдами; направо в такую же бесконечность уходила ровная гладь великой многоводной реки. Недалеко от берега большие темные барки тихонько переваливались на якорях, слегка двигая остриями своих мачт, как указательными перстами. С одной из этих барок долетали до меня звуки разливистого голоса, и на ней же горел огонек, дрожа и покачиваясь в воде своим длинным, красным отраженьем. Кое-где, и на реке и в полях, непонятно для глаза близко ли, далеко ли мигали другие огоньки; они то жмурились, то вдруг выдвигались лучистыми крупными точками; бесчисленные кузнечики немолчно стрекотали, не хуже лягушек понтийских болот, и под безоблачным, но низко нависшим темным небом изредка кричали неведомые птицы.
Мы в России? спросил я Эллис.
Это Волга, отвечала она.
Мы понеслись вдоль берега.
Отчего ты меня вырвала оттуда, из того прекрасного края? начал я. Завидно тебе стало, что ли? Уж не ревность ли в тебе пробудилась?
Губы Эллис чуть-чуть дрогнули, и в глазах опять мелькнула угроза Но все лицо тотчас же вновь оцепенело.
Я хочу домой, проговорил я.
Погоди, погоди, отвечала Эллис. Теперешняя ночь великая ночь. Она не скоро вернется. Ты можешь быть свидетелем Погоди.
И мы вдруг полетели через Волгу, в косвенном направлении, над самой водой, низко и порывисто, как ласточки перед бурей. Широкие волны тяжко журчали под нами, резкий речной ветер бил нас своим холодным, сильным крылом Высокий правый берег скоро начал воздыматься перед нами в полумраке. Показались крутые горы с большими расселинами. Мы приблизились к ним.
Крикни: «Сарынь на кичку!» шепнула мне Эллис.
Я вспомнил ужас, испытанный мною при появлении римских призраков, я чувствовал усталость и какую-то странную тоску, словно сердце во мне таяло, я не хотел произнести роковые слова, я знал заранее, что в ответ на них появится, как в Волчьей Долине Фрейшюца, что-то чудовищное, но губы мои раскрылись против воли, и я закричал, тоже против воли, слабым напряженным голосом: «Сарынь на кичку!»
XVI
Сперва все осталось безмолвным, как и перед римской развалиной, но вдруг возле самого моего уха раздался грубый бурлацкий смех и что-то со стоном упало в воду и стало захлебываться Я оглянулся: никого нигде не было видно, но с берега отпрянуло эхо и разом и отовсюду поднялся оглушительный гам. Чего только не было в этом хаосе звуков: крики и визги, яростная ругань и хохот, хохот пуще всего, удары весел и топоров, треск как от взлома дверей и сундуков, скрып снастей и колес, и лошадиное скакание, звон набата и лязг цепей, гул и рев пожара, пьяные песни и скрежещущая скороговорка, неутешный плач, моление жалобное, отчаянное, и повелительные восклицанья, предсмертное хрипенье, и удалой посвист, гарканье и топот пляски «Бей! вешай! топи! режь! любо! любо! так! не жалей!» слышалось явственно, слышалось даже прерывистое дыхание запыхавшихся людей, а между тем кругом, насколько глаз доставал, ничего не показывалось, ничего не изменялось: река катилась мимо, таинственно, почти угрюмо; самый берег казался пустынней и одичалей и только.
Я обратился к Эллис, но она положила палец на губы
Степан Тимофеич! Степан Тимофеич идет! зашумело вокруг. Идет наш батюшка, атаман наш, наш кормилец! Я по-прежнему ничего не видел, но мне внезапно почудилось, как будто громадное тело надвигается прямо на меня Фродка! Где ты, пес? загремел страшный голос. Зажигай со всех концов да в топоры их, белоручек!
На меня пахнуло жаром близкого пламени, горькой гарью дыма и в то же мгновенье что-то теплое, словно кровь, брызнуло мне в лицо и на руки Дикий хохот грянул кругом
Я лишился чувств и когда опомнился, мы с Эллис тихо скользили вдоль знакомой опушки моего леса, прямо к старому дубу.
Видишь ту дорожку? сказала мне Эллис, там, где месяц тускло светит и свесились две березки?.. Хочешь туда?
Но я чувствовал себя до того разбитым и истощенным, что мог только проговорить в ответ:
Домой домой!..
Ты дома, отвечала Эллис.
Я действительно стоял перед самой дверью моего дома один. Эллис исчезла. Дворовая собака подошла было, подозрительно оглянула меня и с воем бросилась прочь.
Я с трудом дотащился до постели и заснул, не раздеваясь.
XVII
Все следующее утро у меня голова болела, и я едва передвигал ноги; но я не обращал внимания на телесное мое расстройство, раскаяние меня грызло, досада душила.
Я был до крайности недоволен собою. «Малодушный! твердил я беспрестанно, да, Эллис права. Чего я испугался? Как было не воспользоваться случаем?.. Я мог увидеть самого Цезаря и я замер от страха, я запищал, я отвернулся, как ребенок от розги. Ну, Разин это дело другое. В качестве дворянина и землевладельца Впрочем, и тут, чего же я собственно испугался? Малодушный, малодушный!..»
Да уж не во сне ли я все это вижу? спросил я себя наконец.
Я позвал ключницу.
Марфа, в котором часу я лег вчера в постель не помнишь?
Да кто ж тебя знает, кормилец Чай, поздно. В сумеречки ты из дома вышел; а в спальне-то ты каблучищами-то за полночь стукал. Под самое под утро да. Вот и третьего дня тож. Знать, забота у тебя завелась какая.
«Эге-ге! подумал я. Летанье-то, значит, не подлежит сомнению».
Ну, а с лица я сегодня каков? прибавил я громко.
С лица-то? Дай погляжу. Осунулся маленько. Да и бледен же ты, кормилец: вот как есть ни кровинки в лице.