Он наступил мне на грудь, невероятно худой, тонкий, тяжелый, словно вырезанный из железного дерева. Мне показалось, что у него разбита голова, и на мгновение я обрадовался, потом понял, что ошибся.
Я плохо видел в этих сумерках, но ох, он был страшен. Мой конь пятился и косился, ржал и хрипел, упирался так, что копыта взрывали землю, но без толку.
Кровожадный же стоял, прижимая меня лапой, тощий, низкорослый, неестественно длиннорукий. На голове у него болталась грязная красная шапка, которую я сначала принял за кровь. Клыки выпирали изо рта, глаза отсвечивали желтым.
Уйди, тварь, сказал я, пытаясь лежа ударить его мечом.
Меня не одолеть таким скверным железом, заскрипел он.
Его ковали гномы!
Врешь! Я вижу это по глазам.
Проклятое отродье. Он говорил правду, а я нет.
Он сгреб мой меч пальцами ноги прямо за лезвие и забросил его в лес. Я слышал, как он тяжело стукнулся там обо что-то.
Отпусти, закричал я. И я приведу вместо себя коня!
Конь у меня и так есть, ответил он.
Еще одного! Мною ты не наешься! А конь больше чем человек!
Да, согласился он.
Отпусти меня сейчас, попируешь позже!
А ты не врешь?
Нет, ответил я. Загляни мне в глаза.
И он заглянул.
Возможно, когда-то он походил на человека, но теперь казалось, что под кожей его череп раздроблен, вмят внутрь, и голова высохла, уменьшившись в размерах. В глазах его пылал голод, и я подумал, что он не будет
слушать меня, а просто разорвет мне горло, но ужасная голова его наконец отодвинулась.
Хорошо, человек; я буду ждать тебя и твоего коня. А теперь иди и возвращайся!
Он убрал ногу и отступил, как-то сразу потерявшись в сумраке.
Я поднялся, отряхнул пыль, с ужасом глядя в глаза коня, который рвался, как на цепи, но ничего не мог сделать. Он ронял пену и ржал умоляюще.
Я отвернулся и ушел, чего бы ни стоило мне отвернуться и уйти. Хотя крик коня еще долго стоял у меня в ушах; куда дольше, чем я на самом деле мог его слышать.
Я вспомнил, как его звали. Хотя это уже не имело значения.
* * *
Хуже всего, что я не лгал этой твари. Я собирался вернуться верхом на Фемуре, которого вызвался похитить; потому что других дорог здесь не было, а ждать до утра рискованно еще ведьма нагонит.
Река текла совсем близко, и, будь у меня лодка, я бы мог добраться до ведьминого дома по воде. Если б, конечно, меня не съела рыба Маль, которая, по слухам, иногда проглатывала и плоскодонки вместе с рыбаками. Говорили также, что Маль это сама Бетони и есть, что старая ведьма прыгает в реку прямо из дому, перевернувшись через голову и сказав особое слово.
Когда дорога выскочила на простор, луна уже показалась из-за марева, выплыла на чистое небо. Сегодня ночь была рогата, острые края месяца кололи небосвод. Птицы молчали, только где-то далеко мерно ухала сова.
Стояло безмолвие, безветрие, ни один лист не шевелился, словно ночь залили чистейшим стеклом. Белые цветы начинали раскрываться в этот час.
Я увидел дом ведьмы над рекой, увидел дым из трубы. Он был не белесым, а темно-серым, тяжелым, не тек, а ворочался, напоминая корчи какого-то завернутого в темный мешок существа.
Дом являл собою корму старого и большого речного корабля, видно, налетевшего когда-то на камни в этих местах. Кто-то достроил развалины, соорудив странный, диковатый особняк, к тому же и с мельничным колесом. Река текла лениво, колесо медленно, завораживающе хлопало по воде. Колесо и дым, больше ничего не двигалось в этой картине.
Я еще раз нащупал ключ, пожалел о потере меча, сжал и разжал кулаки несколько раз. Я нервничал.
Тут обитала Бетони, сидела на этом месте, по рассказам, вот уж три сотни лет, почти никуда не выбираясь. Гадала, колдовала, указывала на сокровища, насылала проклятия, наводила страх, принимала подношения, а еще питалась девичьей красотой, и только потому от старости не рассыпалась в прах. За эти века ее пытались и сжечь, и утопить, да только никакого вреда ей так и не сделали.
Со временем от Бетони отступились, хотя и обращаться к ней стали реже. Говорили, что у нее дома не одолеет ее никакая сила, а из своих краев выбиралась она редко, на Фемуре, бледном жеребце с подпалинами, конечно же, зачарованном, чтоб выносил ездока из любых переделок.
Я направился к дому. Мои сапоги топтали белые цветы. Холод гладил меня по спине, словно утопленница, и плащ не мог помочь; это был холод страха, озноб не извне, а во мне самом. Да, мне не хватало ощущения меча на боку, но мои проблемы нельзя было решить мечом. Даже Мадок, видно, отступился.
А я нет.
Я подошел совсем близко и, пачкая ладони о сожженную молнией сосну, смотрел на дом, который оказался очень большим. Я даже не мог понять, каких лет постройки этот корабль, и чей? Заблудившихся северян, эльфов?
Эх, сестричка, что ж ты так. Зачем связалась со мной, зачем не остригла свои длинные каштановые волосы с чуть загнутыми концами прядей, по которым всегда ходили медные блики? Зачем не получила шрама через щеку, не заболела оспой?.. Да простят меня боги, что я такое говорю, но, если б не твоя красота, сестра, ты была бы сейчас свободна.
Хотя, конечно, именно она спасла тебя в Гемоде, но она и привела туда.
Где бы ты ни лежала в своем хрустальном ложе, где бы в диком лесу Бетони ни скрыла тебя, подвесив на цепях прозрачную домовину, я еще вернусь.
Я собирался уже метнуться к дому, когда сам собой качнулся над входом старый корабельный фонарь, мигнул пару раз и зажегся. Дверь, прорезанная в замшелой обшивке кормы, заскрипела, открылась, и на свет луны явилась Бетони.
Я смотрел на нее и не мог представить, что когда-то она была молодой. Может быть красавицей, может дурнушкой, но когда-то ведь была? Она казалась древней, как некая злая реликвия, как окаменелость, ископаемая статуя.
Она стояла, одетая в черное с белым и алым. Высокая, сгорбленная, как гигантское насекомое. Ее суставы скрипели, когда она шевелила руками, и от этого что-то сжималось у меня в горле.
Но хуже всего было ее лицо. Кожа болталась на черепе, как серый, перепачканный мешок пятнистая, дряблая и очень ветхая. Она далеко свешивалась с вытянутой челюсти, губы съехали куда-то под подбородок, прорези глаз спустились едва ли не на щеки, и из тьмы поблескивали только кривые полумесяцы белков. Не думаю, что она видела что-то, разве что сквозь кожу. Чудовищный хобот собственного лица никак не подчинялся ей; и на висках, вдоль линии волос, ушей, на челюсти у шеи кожа была пробита, вставлены металлические кольца и продет витой черный кожаный шнур. Как шнуровка на корсете, подумал я. Видимо, она могла натянуть кожу на лице, когда это требовалось, и затянуть узел где-то на затылке под волосами. Они-то у нее еще росли; основа силы любой ведьмы. Среди черного я увидел несколько седых прядей и несколько рыжих.
Это ужаснуло меня. Я почти точно мог сказать, когда ее волосы порыжели. Чья красота, которую она пила вместе с кровью, дала ей это.
Ох, Мерна.
Меня даже затошнило. Если бы при мне был меч, я бы, наверное, выскочил из-за дерева и попытался бы снести эту страшную голову с костлявых, широких плеч.
Но победить ведьму у нее дома не удавалось еще никому. И даже убей я ее, я никогда не нашел бы сестру никакая ведьма не будет хранить источник своей молодости вблизи от дома, чтоб не потревожить колдовской сон. Древний лес, пещера, подводный грот в каком-то из таких мест спит моя красавица сестра. И иногда, в случайный день, случайный час, ведьма отправляется туда, чтобы напиться крови, а вместе с ней красоты и жизни. И протянуть еще какое-то время. А потом еще. И еще.
Поздно я узнал, что та скотина, хозяин Гемоды, раз в три года платит Бетони, отдавая ей какую-нибудь девку посимпатичнее. Иначе я никогда не подпустил бы к нему Мерну.
Я пытался выследить ведьму, но не получалось. То ли Бетони улетала с печным дымом, то ли уходила под землей, то ли рыбой Маль уплывала по реке; а может, чуяла чье-то присутствие и никуда не ездила, я не знал.