Вашество-с, Дези-дезидерьевич (тьфу, не выговоришь про себя, про себя). Можно коней отвести напоить?
Да иди уж, Макарьевич, иди себе, убогий
Так мой провинциальный Париж с древних пор обретал настоящие французские корни.
Погодите, не уставайте, я вам еще про Дезидерьевича не до конца рассказала. Начну с казаков в Париже (а случилось это в 1814 году), на этот счет все voila, как говорят французы. О чувстве достоинства этих солдат рассказывал своему другу Виктору Дандевилю известный русский поэт Плещеев. Нужно сказать, что это были действительно друзья, и именно хлебосольный и утонченный француз Дандевиль пригрел в своем оренбургском доме «сосланного в оренбургскую глушь преступника» Алексея Плещеева. Да что там, молодые мужчины, почти ровесники, вместе участвовали в военных походах, переписывались, а восторженный Плещеев посвятил стихотворение красавице жене Дандевиля, сравнив ее с Рафаэлевской Мадонной. Вот оно.
А если те часы печали неизбежны
И суждено вам их в грядущем испытать,
Быть может, этот лик, спокойный, безмятежный,
Вам возвратит тогда и мир, и благодать!
Вы обретете вновь всю силу упованья,
И теплую мольбу произнесут уста,
Когда предстанет вам Рафаэля созданье,
Мадонна чистая, обнявшая Христа!
6
Эх, кто бы мне такое стихотворение написал. Красиво, возвышенно. Сразу видно, что Плещеев нипочем не посягнул бы на красавицу. Закон чести. Жена друга святое. А так как характер у мадам Дандевиль был прекрасный, ну и ватрушки тоже, то вот и «чистейшей прелести чистейший образец». Безо всяких страстей. Умеют же поэты-мужчины так чувствовать!
Впрочем, вернемся от жены (я о ней еще напомню) к словам Плещеева о солдатах: «Дух у здешнего батальона чудный, и, право, напрасно говорят, что они распущенны, пишет он своему другу. Буйство их состоит в том, что они не дадут какому-нибудь прапорщику или даже пьяному капитану понапрасну над ними тешиться, т. е. бить и драть тех из них, которые имеют кресты и нашивки Солдат иногда называют негодяями. Однако ж эти негодяи умеют умирать за своего царя, когда придет время; умеют сносить нужду и лишения без ропота, с веселым лицом».
И вот такие казаки-солдаты вступают в побежденный Париж. Парижане, до этого считавшие их северными варварами, жестокими и страшными, удивлены. Вот строки из книги «Русские в Париже в 1814 году»: «Парижанам понравились казаки. Если русских солдат и офицеров нельзя было отличить от пруссаков и австрийцев (только по форме), то казаки были бородатые, в шароварах с лампасами как на картинках во французских газетах. Дети бегали за казаками. Французские девушки быстро подружились с ними. А парижские мужчины вскоре стали носить бороды «под казаков» и ножи на широких ремнях, как у казаков».
Почти документальные зарисовки русского вхождения в Париж сделал немецкий художник Георг Эмануэль Опиц. На его литографиях казаки похожи на красивых стеснительных гигантов. По свидетельству очевидцев, казаки «оказались не слишком галантными кавалерами: по-медвежьи тискали ручки парижанок, объедались мороженым на бульваре Итальянцев и наступали на ноги посетителям Лувра». Ну так это были воины, а не паркетные шаркуны. Своего рода степные викинги в роскошных дворцах Римской империи. Еще казаки поразили всех «Купанием красного коня», когда в нижнем белье или разнагишавшись вовсе, они садились на коней и величественно въезжали в Сену. За казачьими «нудистскими пляжами» приходила наблюдать половина Парижа. Зато и казаки дивились на обнаженную мраморную скульптуру Аполлона в Лувре (опять литография Опица), явно указывая на его мужское достоинство. Где это видано выставлять причиндалы зазря?
Я считаю, что Оренбург свил красивый венок из своих полынных трав и французского мирта.
Я и maman. Завязка
Каким образом французы (не только военнопленные) оказались у нас в зауральной глухомани, среди горячей пыли на проезжей части, в которой утопают летом по щиколотку ноги и которая носится в воздухе, как невесомая пудра из пудрениц местных красавиц? Одному Богу известно. Только я твердо уверена, что Франция и мой городок крепко связаны друг с другом невидимыми нитями. Словно прошиты мережкой по подолу казачьего платья, выбиты валансьенскими кружевами в небесных просторах летних степных облаков.
Поэтому я благосклонно смотрю на сиреневые кусты внизу, открыв окно настежь. В одной руке у меня половник, в другой сигарета. Курю я очень редко. Вообще не курю, а просто впускаю дым в рот, выпускаю его назад. Происходит это тогда, когда мне нужно отвлечься от действительности. В данном случае я мечтаю куда-нибудь уехать из этого оголтелого города, из этого ненастоящего Парижа. Я очень хочу хотя бы раз посетить Францию. Эта страна мне кажется сказочным раем. Сказать честно? За границей я не была ни разу в жизни. Разве что в Болгарии. И все. Но, как шутили в советские времена, «курица не птица, Болгария не заграница». А Франция Что такое Франция? Вуаль, нежный шлейф духов Блоковской Незнакомки, красивейшая речь, на которой можно объясняться в любви Это Дюма, Гюго, Рембо, Аполлинер. Старинные замки и вино, Анжелика и Ален Делон.
А пока в нашем Париже из «французской» речи только отборный мат соседки из второго подъезда. Слова взмывают вверх, а потом круглыми стеклянными шариками обсыпают сантехников, которые решили проверить подвал под ее окнами. Матерится она филигранно, слушать ее одно удовольствие. Но я ее почти не слушаю. Просто курю в открытое окно, и мне кажется, что дым превращается в маленькие белые облачка, ну вот те, под крылом самолета, когда летишь куда-то далеко-далеко, валансьенское кружево, Франция.
Твоя пища дышит ядом! вдруг изрекает маман. И тщательно разглаживает складку на скатерти. Не буду я есть твою кашу после того, что ты наговорила мне. И прекрати меня называть маман. Что это за маман? Грубости какие.
Никакие не грубости, возражаю я. Просто называю тебя по-французски maman.
В домашнем байковом халате, усыпанном цветущими ветками живописной сирени, она сидит на стульчике за холодильником. На моем любимом месте. Я всегда бешусь, словно медведь в сказке о Машеньке и медведях, что кто-то сидит на моем месте, кто-то взял мою чашку. Но в данном случае маман заняла мой уголок потому, что ей в глаза бьет резкий свет из окна. А видит она плохо. Стала плохо видеть. Потому что сейчас ей 88. Две бесконечности, как говорит она. А вот когда ей было столько лет, сколько сейчас мне, то летала она пташкой на каблуках по своему отделению в больнице, все успевала, командовала мужским коллективом мрачных хирургов, была мила и хороша, руководство ее ценило, дома все обожали, отец безумно любил, она закатывала банки с вареньем и огурцами и ни на кого не ругалась. Идеал, а не женщина. Не то что я.
Из всех ее историй я люблю больше всего одну. С французским érotique! Однажды утром она шла на обход в окружении своих мрачных хирургов. И вдруг Вдруг у нее этой железной леди, мадам завотделением, слетела резиновая подвязка с чулка. С'était piquant. Подвязка не какая-нибудь изящная, достойная поклонения и целования, а самая что ни на есть жуткая. Сшитая из страшной и огромной широкой белой резинки. Ну откуда взяться кружевным, достойным женских ножек подвязкам в СССР? Об этом речи не было, не шили, не выпускали. Почему? Это вопрос к министерству легконькой промышленности. Как и секса в СССР тоже не было. Так заявила одна мадам на круглом столе по телевизору. Мол, секса у нас в стране нет. Все удивились, конечно. Откуда же тогда берутся дети? Но мадам была по- своему права. Секса, на ее взгляд, не было, а была любовь. И дети появлялись от любви.