Мечтою каждого было попасть в одну из «дружественных» стран, где находились наши части, хотя на наших вояк там смотрели, как на непрошеных гостей. Каждый хотел «прибарахлиться», но никто в этом не признавался и завидовал молча. Попасть туда хотелось всем, но доступно было только «волосатикам».
Оставалась большая голодная Россия. Но и в этом огромном государстве не везде жили одинаково. Были регионы, где можно было сносно существовать, но были и места, где жизнь находилась на грани исчезновения, вымирания. Направление в такой край считалось сущим наказанием, несмотря на все льготы, которыми там пользовались офицеры.
Выбирать мне не приходилось: куда пошлют туда пошлют, хоть на Кудыкину гору. Но я всё же надеялся.
Теперь бы я и сам рад был отмежеваться от репутации нарушителя, злостного нарушителя порядка, но ярлык, однажды прилипший ко мне, никак не хотел отставать. Близился час расплаты, час, когда мне суждено было узнать наказание за все прегрешения. Не раз говорил мне комбат, вызвав к себе в канцелярию: «Ну, что, товарищ курсант, я думаю, что мы будем в расчёте с вами по выпуску из училища».
Недавно я имел возможность убедиться, что он не бросает слов на ветер и мне ничего не забыто и не прощено.
Один из пронырливых собратьев по учёбе, имеющих определённые художественные способности, один из тех, кто обычно вращается в сферах отделов училиша и преподавателей, прибегающих к услугам его таланта, один из тех, кто каждую сессию отделывается какой-нибудь оформительской «халявой», ухитрился достать в управлении училища списки нашего распределения, правда, ещё не утверждённые в Министерстве обороны. Показать их он намеревался тайно, да и то лишь своим близким приятелям. Но кто-то из них оказался не в меру болтлив, кто-то слишком бурно отреагировал на увиденное и не смог удержать в себе эмоции, и вскоре весть о том, что в батарее есть списки распределения, дошла до ушей каждого. Вокруг горе-художника образовалось плотное кольцо сокурсников, требующих показать «и им тоже». Тот долго отпирался, но потом, вняв просьбам и напору, сдался. «Смотрите, только я ничего не знаю», сказал он, каясь, что связался со своими неблагодарными друзьями.
Мелованные листья бумаги понеслись по рукам, закружились, точно в водовороте, сотни пальцев потянулись за заветными листочками. Каждый хотел заглянуть в своё завтра, которое всячески от нас скрывалось до самого выпуска. Каждый хотел вкусить запретного плода.
Я тоже ринулся в обезумевшую, одуревшую толпу и вместе со всеми, такой же обалдевший, ввязался в схватку за листочки. Долго они перескакивали над моей головой, прыгая от одного к другому, пока, наконец, не оказались у меня.
Мои глаза с жадностью впились в них, отыскивая фамилию, но список оказался другой алфавитной группы, и пришлось снова ловить, вырывать их у других, пока я, наконец, не увидел, что клеточка напротив моей фамилии пуста.
Вокруг меня раздавались то радостные возгласы, то крики отчаяния и рухнувших надежд, обиды и разочарований, а я пребывал в недоумении, глядя на пустую клетку. Кто-то вырвал список у меня из рук. Я развернулся и увидел «Бегемота», который с жадностью искал свою фамилию. Машинально я снова забрал у него листок, хотя он мне уже и не был нужен, просто хотелось удостовериться, что я не ошибся. Я ожидал чего угодно, но только не пустой клетки. «Бегемот» поднял глаза, нахмурился. Он был одним из наших «кровопийц». В батарее, даже в училище его боялись решительно все курсанты, потому что, обладая центнером веса, он обычно решал все споры кулаком.
«Давай быстрее, Яшка», сказал он мне. Он мог спокойно влепить мне затрещину, но, видимо, решил не связываться, зная мой настырный характер, который был аргументом не хуже, чем его кулаки.
Я последовал его совету, решив не вводить человека в искушение применять силовые приёмы разговора, и замер озадаченный тем, что нисколько не ошибся: клеточка была пуста.
«Бегемоту» надоело ждать, и он в нетерпении вырвал у меня листочек, но сам застыл в изумлении, потому что клетка напротив его фамилии тоже была пуста.
Надо сказать, что «Бегемот» был одной из первых кандидатур, кого должны были «заслать» куда-то очень далеко, на край земли, к белым медведям: так много крови «попил» он нашим командирам, что его готовы были со свету сжить. Это был один из первых и самых известных разгильдяев, самовольщиков и нарушителей, не боявшийся никаких угроз и не внимавший никаким увещеваниям и уговорам. Он жил в училище как ему заблагорассудиться.
Попав в училище со срочной службы, «Бегемот», как и многие такие же и не думал учиться, а ждал, пока «накапает» положенный срок, чтобы побыстрее протекли его два года службы. Другие, пришедшие с ним из войск, давно уже отчислились из «артяги» по неуспеваемости или недисциплинированности, а он словно за корягу зацепился и остался: лень было шевелиться. «Бегемот», он бегемот и есть. Бывало, он частенько хвастался нам, как «халявно» служил в армии и даже бивал там морду некоторым «салабонам-лейтёхам». Он уверял, что в армии всё по-другому и сильно отличается от того, чему нас тут, в училище, учат. «Бегемот» не раз говорил, что ему абсолютно всё равно, куда пошлют.
Помнится, были у «Бегемота» на первом курсе ещё два закадычных «корешка», тоже из солдат, прошедшие «суровую армейскую школу». Первый «Лобзик», сержант Лобзов, и второй, Степан Яшковец по кличке «Бацал». Лобзов, высокий, но худосочный, всем своим видом напоминал жердь. Яшковец же, широкоплечий здоровяк-ефрейтор, был верзилой из верзил. Куда до него «Бегемоту». С самого начала было ясно, что это люди временные, но их не трогали. В то время как мы проходили курс молодого бойца, обливаясь на раскалённом августовским солнцем плацу ядрёным потом, они ездили на сенокосы и другие хозяйственные работы в учебный центр, располагавшийся далеко за городом, тискали там деревенских бабёнок, словом, культурно отдыхали от армейской службы.
С самого начала они общались с командиром батареи, что уж там говорить про взводного, на каком-то особом, недоступном для нас, вчерашних школьников, языке, что называется, по-свойски. Словом, они были «бывалые» вояки.
«Бацал» сразу облюбовал себе нижнюю каптёрку, находившуюся в подвале старинного здания училища. Там хранились лопаты, грабли и прочий хозяйственный инструмент батареи. Он сразу же, едва попал в училище, подошёл к комбату и сказал, что хочет быть в ней каптинариусом, и тот его тут же и поставил.
Солдаты, приехавшие поступать в училище из разных мест, одни с востока, другие с запада, тем не менее, быстро нашли общий язык. Тех, кто пришёл в училище после школы, они не подпускали к себе и на пушечный выстрел. Не знаю почему, но офицеры не кричали на них, как на нас. И относились к ним чуть ли не как к равным. Так, во всяком случае, казалось.
Прибывшие из войск прохлаждались в глубоком подвале, поигрывая в карты в каптёрке, а мы «умирали» на марш-бросках. Он не спеша, но с какой-то дьявольской сноровкой выполняли все задания комбата. Всё у них получалось ловко и быстро, и, главное, для нас, непосвящённых, непонятно каким образом.
Что ни просил у них взводный или комбат, они доставали как из-под земли, зная все лазейки и премудрости этого искусства. Мы только готовились принимать присягу, не помышляя даже заглядывать «по ту сторону Луны», они же уже знали, как свои пять пальцев окрестные вино-водочные точки, частенько наведывались в город и водили по ночам в каптёрку подзаборных потаскух, извечно ошивавшихся около училища. Мы наверху спали без задних ног, намаявшись за день, устав от неразношенной, непривычной военной формы, а они в это время в нижней каптёрке резались в «секу» на деньги, пили водку или драли баб. Уже потом, когда почти все они с училищем распрощались, оказалось, что «с молотка» пущено всё, что плохо лежало в батарее.