А свеча, между тем, описала полукруг, так что женское лицо оказалось в полутьме, а общая освещенность в комнате чуть повысилась. Голос же, прозвучавший следом, был вполне приятным, даже мелодичных. И слова были вполне понятными, хотя какими-то архаичными, что ли? Хотя Добродеев их понял. Как понял и то, что может свободно общаться с незнакомкой, выглядевшей стандартной медсестрой девятнадцатого, да и половины двадцатого века тоже.
А батюшки, барич! Вы бы прикрылись, что ли? Мне-то вроде как по возрасту, и должности стесняться не приходится, но все же. Ага доломали все же кровать-то?! А я говорила Никите Сергеичу!
Как-то у Добродеева ловко получалось интерпретировать слова сестрички в современном для него звучании. А вот говорить? Он хрипло откашлялся, и попросил, заставив себя добавить в голос немного жалостливости:
Мне бы водички, э.э.э
Неужто, запамятовал, барич? женщина взмахнула руками так, что Добродеев не на шутку испугался как бы от взметнувшегося пламени свечи не загорелась ее прическа.
Но нет теперь было видно, что все волосы были аккуратно прикрыты косынкой с темно-красным сейчас крестом. И волосы эти, как почему-то помнил Виктор Николаевич, были абсолютно седыми. Тут в голове что-то щелкнуло.
Ну, точно счеты, вспомнил он свой первый рабочий день, и первый рабочий стол в далеком восемьдесят третьем году, лет пять они у меня на столе место занимали. Вот так же иногда от нечего делать щелкал. Но тогда без толку, а сейчас почему-то проклюнулось:
Анна Николаевна?
Да уж скажете, барич, Николай Ильич! Когда это я Николаевной была? Зовите, как и все Анной. Ну, или тетушкой, как в прошлый раз Ну, я сбегаю, принесу попить чего ни-то.
В комнате опять воцарился полумрак, а в голове щелкнуло еще раз. Теперь Виктор Николаевич почему-то был уверен, что эти стены, кровать со стулом и окошко он видел уже года два назад. Тогда на этой кровати Добродеев, а точнее Николай Ильич, он же Коля, или Николаша, лежал со сломанной ногой.
А когда разрешили наступать, так я в окно тут как раз первый этаж. И единственный.
Зачем и куда бегал когда-то недолеченный парень, Добродеев «вспомнить» не успел. Вернулась тетушка Анна. С кружкой в руке. А точнее, каким-то ковшиком. Как понял Виктор Николаевич еще до того, как взял его в руки, деревянным. Теплым, в отличие от напитка, который изумительным прохладным нектаром полился в горло.
Таким лечить можно, решил он, опустошив единым махом емкость на литр, не меньше, чего тут только не намешали!
Разбираться в разнотравье, или «разноягодье» сейчас он не стал. Кивнул благодарно, возвращая ковш, и заговорил опять с теми же вопросительными и чуть жалобными интонациями:
Не поверите, тетушка Анна, ну вот совсем не помню, как я сюда попал
А где ж вам помнить-то, с готовностью восприняла вопрос в его голосе медсестра, когда вы головой-то своей, да с двух саженей вниз. Ой!
Она посмотрела на Николая, или Виктора Николаевича в его теле с испугом, прикрыв рот ковшиком, а потом продолжила, добавив в голос хорошую такую долю сострадания:
Неужто не помните, барич?
Нет! мотнул головой парень.
Ну, внешне он выглядел даже без взгляда на зеркало накаченным, и одновременно упитанным подростком. Так теперь он и решил себя позиционировать. Это Добродеев так решил. Николаша, скорее всего, и слова такого не знал. А тетушка все же решилась.
Так на похоронах батюшки вашего, Ильи Николаевича, сомлели вы, барич. Прямо вместе с комом земли в руке и упали вниз. Да головой прямо на гроб. Пока достали, да сюда доставили. Мужички-то жаловались, что еле подняли такого Ой! она опять закрыла рот ковшиком, а ведь и шестнадцати годков нету вам, Николай Ильич.
И еще раз в голове щелкнуло. Теперь Добродееву был понятен алгоритм так он визуализировал для себя открывшийся «файл» кусочек чужих воспоминаний. Теперь они выглядели так. Мрачный; весенний, или осенний день с остатками грязного снега под ногами. Толпа наряженных во вполне привычные почему-то костюмы тех же самых девятнадцатого, или начала двадцатого веков людей. Кресты за их спинами, и кирпичного цвета груда земли под ногами. Вот он склоняется к ней, зачерпывает ладонью горсть, и отключается. Чтобы прийти в сознание уже тут, в Боголюбовской уездной больнице. Последнее тоже вспомнилось только что.
Точнее, в сознание пришел уже Виктор Николаевич Добродеев.
Николаша, ау! зачем-то проорал внутрь себя; внутрь чужого тела Виктор Николаевич, отзовись.
Никто не отозвался. И файл последний ограничился как раз кладбищенской картинкой.
А нет! даже обрадовался Коля новому кусочку воспоминаний.
То же кладбище, и четверо мальчишек в ночи, крадущихся, и шепотом пугающих друг друга. Он даже вспомнил имена этих пацанов, но сейчас не стал акцентировать на них внимания. Потому что в свете выглянувшей из-за низких туч луны картинка впереди, за пределами кладбища была куда как удивительной. Почти такой же невероятной, как и то, что Добродеев видел сейчас чужими глазами.
Кладбище, судя по крестам и надписям на могильных камнях, было привычным; что называется, исконно русским. Даже даты не царапали взгляд на могильном камне, рядом с которым Колю настигло воспоминание были даты: «Одна тысяча шестьдесят восьмой две тысячи пятнадцатый». На имени и фамилии заострять внимание Виктор Николаевич не стал. В чужом воспоминании он вытаращился на самый настоящий средневековой замок. И при этом было абсолютное понимание того, что замок этот его дом. В смысле, Коли, Николая Ильича; пока бесфамильного. Как-то файл этот не открывался без подсказки.
Пока он размышлял на тему собственных, Виктора Николаевича, воспоминаний, в которых никаких замков рядом с Боголюбовым, а значит, и с Владимиром в начале двадцать первого века не было, тетушка Анна из комнаты благополучно испарилась. Вместе со свечой и пустым ковшиком. А Виктор Николаевич, он же Коля неполных шестнадцати лет, остался в своих недоумениях. Если можно так сказать. Вообще-то, подумалось куда как пошлее и категоричней.
И точнее, определил Добродеев термин, который пришел сейчас в голову.
И который, подумалось, не мог вот так, спонтанно, выговорить пусть даже про себя ни сам он, шестидесятидвухлетний пенсионер, ни шестнадцатилетний подросток.
Барич, что б меня через колено, выразился еще раз не в свойственной ему манере Добродеев, а точнее, целый боярич!
Аукать внутрь себя он не стал. По уважительной причине, кстати. Литр выпитого морса, или похожего вкусом напитка вдруг резко попросился наружу. Искать под кроватью медицинскую утку Виктор Николаевич не стал. Не потому, что последняя могла пострадать от кроватной катастрофы. Просто разархивировался еще один файлик из прошлого Николаши. Никакой утки под кроватью отродясь не было. И по нужде и большой и малой паренек хромал вполне успешно на двор, в «туалет типа сортир». Причем, что удивительно, сломанную ногу при этом хранил не гипс, и не дощечка, примотанная тряпками, а самый настоящий аппарат системы Илизарова. Ну, или его аналог.
Целителя Тучкова, выползла еще одна мысль.
Как и лицо доктора, объяснявшего когда-то бояричу подробности новой, но вполне оправдавшей себя системы лечения.
Ага, вспомнил тут же Добродеев, он же боярич Коля, вот и Никита Сергеич нарисовался. Совсем не такой, каким я его себе представлял. Не лысый и не круглолиций. И не с ботинком в одной руке и кукурузным початком в другой. Вполне себе интеллигентного вида доктор. Клистирная трубка, так сказать. Ну, или как там эта трубочка называется?
Ответ тут же прозвучал:
Фонендоскоп, вдруг выплыло из глубин подсознания, быть может даже не его, а точнее стетоскоп. Изобретен в одна тысяча восемьсот шестнадцатом году французским доктором Рене Лаеннеком.