А если это дело убивает меня?
Тогда умрите и воскресните обновленным, а я вам помогу. Здесь жили Кальвин, Вольтер и Руссо. Обратитесь к ним. Черпайте у них знания для своего возрождения.
Вы верите в меня? Значит я еще не совсем потерян для вас?
Я даю вам шанс на реабилитацию себя в моих глазах.
Помогите мне. Без вас я всего этого не одолею. Спасите меня от самого себя.
Спасти?!
К этой минуте снегопад прошел, наступил тихий теплый вечер, прохожих почему-то не было. Они были совсем одни, какая-то странная дымка окутала их. Ева Александровна отвернулась от него, устремив свой взгляд на противоположный берег озера, где в домах уже зажегся свет. Возникла пауза, Алексей Федорович с мольбой смотрел на ее стан, окутанный в кашемировое пальто. И вдруг его сознание пронзила мысль: «Действовать!!!», он сделал шаг к ней и тут же остолбенел в изумлении произошедшего в следующую минуту. Все так же стоя, не поворачиваясь к нему, с нее сползло пальто, и он увидел совершенно обнаженное ее тело. И ему было явлено французское наваждение и родилась фантазия.
На берегу (Фрагмент)
О, эти два холма! Как горна полыхание,
Меня бросало в жар их нежное дыханье,
Меня безжалостно по сердцу бил валек!
Насмешки полный взгляд отталкивал и влек,
А тело влажное, сверкая белизною,
К лобзаньям звало рот, приманивало взор.
Я, оробев, молчал. Но, сжалясь надо мною,
Плутовка первая вступила в разговор.
Я слушал речь ее, но слышал только звуки,
Я страстно пожирал глазами эту грудь,
Я силился в разрез поглубже заглянуть,
Пылал и холодел, испытывая муки.
Она пошла, шепнув: «Когда настанет ночь,
Я буду ждать тебя за рощей у оврага!»
И все ушло за ней, вся жизнь умчалась прочь,
Как испаряется предутренняя влага.
Но все ж я ликовал; волнуя и пьяня,
В моей душе любовь, как бездна, разверзалась;
Уже бледнел и гас прощальный отблеск дня,
И ночь, грядущая зарею мне казалась!
Когда я подходил, она стояла там.
Я кинулся, упал без слов к ее ногам,
Обвил ее, привлек, лаская грудь рукою;
Внезапно вырвавшись, помчалась прочь она
По лугу, где лила молочный свет луна,
Но зацепилась вдруг за низкий куст ногою,
И я догнал ее, и жадно к ней приник,
И стиснул гибкий стан, и, хищный, опьянелый,
Унес ее к реке, в береговой тростник
Она, кого я знал бесстыдной, наглой, смелой,
Дрожа, заплакала, испуганна, бледна;
Меж тем моя душа была опьянена
Той силой, что ее бессилье источало.
Кто может разгадать волшебное начало,
Кипящее в мужской крови в любовный час?
От месяца легло сияние на нас.
Лягушки в камышах, о чем-то споря бурно,
На сотню голосов шумиху завели.
Проснулся перепел и закричал вдали;
И, словно первый звук любовного ноктюрна,
Пустила птица трель еще неясный зов.
А воздух полон был истомы, упоенья,
Лобзаний, шепота, призывного томленья,
И неги чувственной, и страстных голосов,
Перекликавшихся и певших в хоре дружном.
Я чуял эту страсть и в знойном ветре южном,
И думал: «Сколько нас в часы июньских чар,
Животных и людей, которых ночью жгучей
На поиски повлек неутолимый жар
И, тело к телу, сплел инстинкт любви могучий!»
И я хотел их слить в себе, в себе одном.
Она дрожала вся; я воспаленным ртом
Прильнул к ее рукам, струившим ароматы,
То запах тмина был, живой бальзам полей;
У девственной груди был привкус горьковатый,
Таков миндаль и лавр, иль таково, верней,
Парное молоко козы высокогорной;
Я силой губы взял, смеясь над непокорной,
И долгий поцелуй как вечность долог был,
Он сплел в одно тела, он слил их бурный пыл.
Откинувшись, она хрипела в страсти жадной,
А грудь стесненная, под лаской беспощадной,
С глухими стонами вздымалась тяжело.
Была в огне щека, и взор заволокло.
В безумии слились желанья, губы, стоны,
Затем ночную тишь, нарушив сельский сон,
Прорезал крик любви, так страшен, так силен,
Что жабы, онемев, попрятались в затоны,
Сова шарахнулась и перепел умолк;
И вдруг в растерянном безмолвии вселенной
Донесся по ветру и замер зов мгновенный:
С глухой угрозою провыл три раза волк.
Рассвет прогнал ее. А я побрел в просторы,
Где чуял плоть ее в дыхании полей;
Как якорь, брошенный на дно души моей,
Меня в плену теперь держали эти взоры.
Плоть сочетала нас, и тщетен был побег:
Так сковывает цепь двух каторжан навек.
20 марта 1876 года под псевдонимом Ги де Вальмон. (Ги Де Мопассан)
À la côte
Oh, ces deux collines! Comme une clairière,
J'ai été jeté dans la chaleur de leur douce respiration,
J'ai été impitoyablement frappé par le cœur de valek!
Railleries plein regard repoussé et attiré,
Et le corps est humide, étincelant de blanc,
À la scie sauteuse s'appelait la bouche, attirait le regard.
Moi, orobev, j'étais silencieux. Mais, ayant pitié de moi,
La triche est la première à entrer dans la conversation.
J'ai écouté son discours, mais j'ai entendu seulement des sons,
J'ai dévoré avec passion les yeux de cette poitrine,
Je me suis efforcé de creuser plus profondément dans la coupe,
Flambé et froid, éprouvant des tourments.
Elle est allée murmurer: "Quand la nuit viendra,
Je t'attendrai au bosquet du ravin!»
Et tout est parti pour elle, toute la vie s'est enfuie,
Comment l'humidité pré-matin s'évapore.
Mais je me réjouissais; inquiet et ivre,
Dans mon âme, l'amour, comme l'abîme, s'est ouvert;
Déjà pâle et Gus la lueur d'adieu du jour,
Et la nuit à venir m'a semblé briller!
II
Quand je suis arrivé, elle était là.
Je me suis précipité, je suis tombé sans mots à ses pieds,
Il l'a enveloppée, attirée, caressant sa poitrine avec sa main;
Soudain, elle se précipita loin
Dans la Prairie où la lune de lumière laiteuse Lila,
Mais je me suis soudainement accrochée à un buisson bas avec un pied,
Et je l'ai rattrapée, et avidement pris à elle,
Et il Serra le camp flexible, et, prédateur, enivré,
Je l'ai emmenée à la rivière, dans le roseau du rivage
Elle, que je connaissais sans vergogne, insolente, courageuse,
Tremblant, pleurant, effrayé, pâle;
Pendant ce temps, mon âme était en état d'ébriété
La force que son impuissance respirait.
Qui peut démêler le début magique,
Bouillant dans le sang d'un homme à l'heure de l'amour?
Depuis un mois, la lueur est tombée sur nous.
Grenouilles dans les roseaux, sur quelque chose de discuter violemment,
Une centaine de voix ont fait le buzz.
La caille s'est réveillée et a crié au loin;
Et comme le premier son d'un nocturne d'amour,
L'oiseau trille est un appel encore obscur.
Et l'air était plein de stagnation, de délectation,
Lances, chuchotements, langueur d'appel,
Et Negi sensuelle et passionnée de voix,
Qui ont résonné et chanté dans la chorale amicale.
J'ai senti cette passion et dans le vent étouffant du Sud,
Et je me suis dit: "Combien sommes-nous aux heures de l'enchantement de juin,
Les animaux et les gens qui brûlent la nuit
La recherche a entraîné une chaleur inextinguible
Et, corps à corps, tissé instinct d'amour puissant!»
Et je voulais les fusionner en moi-même, en moi-même.
Elle tremblait toute; j'avais la bouche enflammée
Collée à ses mains qui coulent des parfums,
L'odeur du cumin était, le Baume vivant des champs;
La poitrine vierge avait un goût amer,
Tel est l'amande et le laurier, il est tel, Verneuil,
Lait de chèvre de haute montagne;
J'ai pris la force de la lèvre, en riant de la récalcitrante,
Et un long baiser comme une éternité était long,
Il a tissé dans un seul corps, il a fusionné leur ardeur.
Se pencha, elle siffla dans la passion avide,
Et la poitrine à l'étroit, sous la caresse de l'impitoyable,
Avec des gémissements sourds, elle s'est soulevée durement.
Il y avait une joue dans le feu, et le regard était obscurci.
Dans la folie, les désirs, les lèvres, les gémissements,
Puis le calme de la nuit, perturbant le sommeil rural,
Couper à travers le cri de l'amour, si terrible, si fort,
Que les crapauds, engourdis, se cachaient dans les coulées,