Рабочий день кончился. Мимо нас прошла Зина.
Я пойду, Владимир Александрович? Всё равно в поле сегодня никто не работает, сказала она. Вряд ли я понадоблюсь.
Да конечно! согласился я. Ну а мы? Поработаем ещё?
Давай. Слышал, он предупредил, что завтра последний срок, сказал Костя.
Шнайдеры
Мы работали до позднего вечера, пока сумерки в мастерской не сгустились до темноты туч на небе.
Ну хватит на сегодня, сказал Костя, а то жена заревнует. Если что, засвидетельствуйте, что я был с вами, а не с Зинкой.
Хороший ты парень, Костя, а это напрасно сказал. При чём тут Зина?
Не обращай внимания! Я ведь дурак. Иногда что попало несу
Иногда «за что попало» можно и схлопотать.
Схлопотать? За Зинку что ли? Никак уже втюрился?!
Ой, дурак!
Так я ведь уже сказал, что дурак!
Костя отправился в свою сторону, а я пошёл с Адамомом Адамовичем, потому что нам было по пути.
Столовая, наверно, закрыта, сказал он.
Наверно, согласился я.
А ты не евши. Зайдём к нам, перекусим. Молоко заодно заберёшь.
Спасибо. Не откажусь, сказал я, под аккомпанемент завывания в своём брюхе.
Держась за штакетник, мы с Адамом Адамовичем пробрались по чавкающей жиже мимо замызганного до крыши «отцова» трактора, и во дворе Шнайдеров, где резко пахло ацетоновой краской, интенсивно потопали о дорожку из серой плитки, оббивая сапоги от налипшей грязи.
Регина Кондратьевна в чёрном блестевшем от дождя непромокабле с капюшоном на голове ещё сидела под коровой. Струйки молока прошивали поднимавшуюся над кромками ведра белую пузырчатую пену.
Ну всё, Муся, сказала она наконец, похлопав чёрно-белый коровий бок, отдыхай до утра.
Я перехватил из её рук подойник, и осторожно, стараясь не расплескать, занёс в летнюю кухню, в которой тоже пахло краской. У стены над крышкой погреба стояла кровать, в углу у печки ведро тёмно-зелёных огурцов, а на самой печке сплетённая из прутьев корзинка с красными помидорами.
Работ и хлопот полный рот, посетовала Регина Кондратьевна. Весь вечер красила. Ночевать будем здесь, а то угорим. И огурцы надо посолить, чтобы не пропали Зато всё своё: если завтра магазин закроется, мы и не заметим.
Это правда, отозвался муж, умываясь под рукомойником в стоявший на табуретке цветастый таз. Магазины нам на хрен не нужны. Умывайся, Владимир Александрович. Мы, Регинка, голодные как черти. Что у тебя?
Сейчас борщ сварю. Пять минут.
Она достала из буфета литровую банку с оранжевым содержимым:
Это борщ. Вы, Владимир Александрович, наверно, не помните, а здесь в совхозе лет десять назад все магазины были заставлены банками с борщом и солянкой. Удобно: воду вскипятишь, банку в кипяток, и обед готов. Мне нравилось. Весной подумала, чтобы мясо не пропало, наварю-ка я побольше борща на лето. Пятилитровую кастрюлю натушила, чтоб бульона совсем немного, по литровым банкам разложила и через автоклав пропустила. Хорошая штука автоклав, сказала она, кивнув на серебристый бочонок на буфете, восемь банок входит. Смотришь на манометр. Набралось давление, выключишь. Он полсуток остывает, и сто процентов, что не испортится. Я в прошлом году двести банок всяких консервов закатала. У меня мясной тушонки ещё пятнадцать банок в погребе. Жить можно. Кто работает, тот может хорошо жить.
Отлично может жить, поправил Адам Адамович.
Молодые не знают, поэтому не ценят. А как мы жили! Рассказываешь никто не верит. Привезли нас осенью в сорок первом году. Не сюда здесь голое место было а в Р Мне только-только одиннадцать лет исполнилось, Аньке сестре семнадцать, брату Ваньке шесть. Отец, мать, да ещё бабушка отцова мать. Шесть человек на квартире у чужих людей в одной комнатушке себе и им в тягость. Только и было места, чтобы ночью на полу лечь. Холод, грязь, бедность. Покушать один хлеб, и того не вволю. Отец просил людей, чтоб разрешили убранные огороды перекопать. До снега накопали пять мешков. У отца была справка, что на Волге он государству корову сдал, так здесь нам взамен неё из колхоза выдали. Хорошая была корова, и молока много давала. Ну как много Хватило бы нам с голоду не пропасть. А потом В общем, потом её назад отобрали. А получилось так. Председатель колхоза, председатель сельсовета и милиционер были пьяницы и сильно не хотели попасть на фронт. А выпить им всегда хотелось. И прицепились они к тате: «Ты не заплатил военный налог!» А отец у нас, как сюда приехали, всего стал бояться. Надо было послать их, а он стал оправдываться: «Я заплатил, я всегда платил, что приказывали». «Не ври! Как же ты заплатил, если из твоего сельсовета бумага пришла, что за тобой числится недоимки семнадцать тысяч шестьсот рублей?! Мы тебе даём три дня, и бедным будешь, если не заплатишь». «Да где ж я буду такие деньги взять? У меня ничего нет!» «У тебя корова есть! Не заплатишь, заберём корову». Пришёл домой, вот такими слезами плачет: мол, попили мы молока! За ним и мать зарыдала. Тут хозяйка вошла, у которой мы на квартире жили хорошая женщина, она и сейчас ещё жива: «Что плачете, люди добрые?» «Да вот корову у нас забирают. Говорят, что мы военный налог не заплатили». Хозяйка призадумалась. Весь вечер задумчивая ходила. Потом пришла и сказала: «Вам ведь всё равно, какую корову отдавать, так отдайте мою. Она и старше и молока меньше даёт, а я уж вашу себе возьму». Отец испугался: «Что ты, что ты, Стюра! Узнают, посадят!» А хозяйка такая боевая: «Я сама кого хочешь посажу! Милиционер мне кум, и я многие его делишки знаю! Он меня боится, и ничего мне сделать не посмеет». Отец рукой махнул. Пошли в пригон. От одного столба к другому своих коров переставили и стали ждать начальства. Да на другой день всё село уже знало, что у нас корову отбирают. Смотрим: идёт соседка, тащит на гнилой верёвочке тощую коровку с бельмом на глазу и говорит отцу: «Сдай-ка мою корову. Тебе ведь всё равно, а мне с ребятишками молока побольше. У моей-то Зорюшки молоко совсем пропало даже кошке не хватает». Не успела эта соседка уйти другая торопится. У её коровы глаза ясные, но хромает на обе передние ноги и худая один скелет. Короче, когда начальники за коровой пришли, там уже не корова, а еле живой котёнок стоял».
Вода на газе закипела, и Регина Кондратьевна отправила в кастрюлю банку консервированного борща. Через две минуты он был готов, и мы сели за стол.
Ну как борщ? спросила Регина Кондратьевна, с тревогой глядя на меня.
Не отличишь от свежего, ответил я, ничуть не соврав.
Увидев, что я уплетаю с аппетитом, она успокоилась и стала процеживать молоко.
Вы ешьте, ешьте, я уже ужинала перед тем, как стадо пришло, сказала она. Так вот, я вам начала рассказывать, как мы жили здесь в войну. Отец у нас на Волге работал счетоводом. Был такой степенный, ходил не спеша, и трубочку курил. И все, кто его встречал, первыми с ним здоровались: «Здравствуйте, Конрад Карлыч. А он трубочку вынимал и отвечал важно: «Здравствуй, мой друг!» Мы в семье его тоже любили, уважали и звали «татой». А здесь через несколько дней позвали его на колхозное собрание. Он вернулся и вот такими слезами плачет (Регина Кондратьевна показала фалангу указательного пальца): «Ах, майн гот! Шафхирт!» «Боже мой! Овечий пастух!» Сильно его обидело, что чабаном его назначили. Так он с мамой всю войну и проработал с овцами. Аньку взяли в трудармию, я хоть маленькая была, а всё равно с татой в колхозе работала тоже овец пасла. Летом ещё ничего тепло, а зимой тяжело. Овцы такая дурная скотина. Я с тех пор никогда их не держала. Помню в последнюю военную зиму пошли мы напоить их. Мне уже пятнадцатый год шёл. На дворе овчарни стояли деревянные колоды. Нам надо было ведром достать воду из колодца и налить в них воды, а потом выпустить овец, чтобы пили. Сруб у колодца был низкий, заледенелый, в общем, дырка в земле, из которой мы ведром на цепи вытягивали воду. Отверстие узкое, ведро билось о стенки, раскачивалось, вода выплёскивалась, и сруб внутри и всё вокруг было покрыто льдом. И сами обливались. Замёрзнешь так, что ни рук, ни ног не чувствуешь. И вот открыл тата ворота, и овцы как сумасшедшие, выпучили глаза и ринулись к колодам. Каждая хочет первой добежать до воды. Одну овечку занесло, она поскользнулась, упала и поехала на животе по льду. Тата мне кричит: «Держи, держи!», да поздно, так и свалилась она в колодец вниз головой. «Боже мой, боже мой! Регина, мы пропали! Немец утопил колхозную овцу! Меня посадят! Ну что ты стоишь?!» закричал он на меня. «А что делать, тата?!» «Беги скорей за матерью! Стой! Давай сами попробуем достать! Я полезу за ней, а ты держи меня за ремень и тащи изо всех сил!» Отец лёг на живот и полез в колодец вниз головой. Но он был слишком широк в плечах и в колодец не проходил. «Не достаю! закричал он, тяни!» Я вытянула его за ремень. Он был без шапки, она упала в колодец. От волос шёл пар. «Полезай ты, сказал тата, ты худая, пройдёшь, а я тебя за пальто буду тащить». Я полезла, и тоже взмокла от страха, что отца посадят. «Что?! Достала?» кричал он. «Достала!» «Ухватила?» «Держу за хвост!» «Держи крепче!» Тата стал тащить меня из колодца за пальто. Но мы с овцой были тяжелы, а он не мог упереться кругом лёд. И я не могла ему помочь, потому что обеими руками держала овцу за хвост. Но страх придал отцу такую силу, что понемногу стал вытягивать меня. Наконец он так рванул, что я вылетела наружу. Сижу на заднице и ничего не могу понять: руки у меня в крови, и я держу что-то мокрое и красное. Когда поняла, закричала: «Ааай-ай-яй-яй-яй!» «Господи! Что случилось?!» «Тата!» плачу я и показываю ему окровавленную шерстяную верёвочку. «Ради всего святого, что это?!» «Хвост оторвался!» Сидим мы друг против друга на льду: отец без шапки с голой лысиной и я с овечьим хвостом в руке. «Всё. Мне тюрьма! А вон и председатель едет», сказал тата упавшим голосом. И правда, верхом на коне прискакал председатель. «Что у вас случилось?» «Овец в колодец падал!» ответил тата. «Ну и чёрт с ней! Упала так упала. Зарежем и пустим на общественное питание». Через пять минут прибежало несколько колхозников, откололи ломами лёд со сруба и вытащили ещё живую овечку всю в крови. Потом её зарезали, а мясо отдали на склад. И тату не посадили, и вообще нам ничего не было.