И теперь, узнав о смерти фюрера, Вернер не сомневался в том, что авторитарный режим очень скоро обрушится. Большинство нацистов было предано не Германии, а лично Гитлеру, и поэтому многие из тех, кто еще вчера приравнивал пораженческие разговоры к предательству, сейчас думают о том, как бы побыстрее и повыгоднее сдаться. Фон Браун не собирался сидеть в тюрьме и не допускал мысли о таком будущем для своих сотрудников слишком уж ценными были их знания. Но кому из триумфаторов достанется это наследство? Какая из стран-победительниц заслуживает такого дара ключа от дороги в космос?
Он уже говорил на эту тему со своими сотрудниками. Они договорились, что, когда придет время, сдадутся все вместе, как единая организация, и не позволят союзникам выбирать, кого нанимать на работу, а кого казнить. Они также сошлись на том, что терпеть не могут французов (а кто смог бы?), что Советы животные и что британцы и в мирное время не смогут позволить себе столь грандиозной затеи, как Британская экспериментальная ракетная группа. Оставались американцы. Большинство ракетчиков никогда не встречали янки, и все, что они знали об этой стране, было почерпнуто из фильмов, но все немцы знали, что такое настоящий ужас, и были уверены, что любое будущее наверняка не может быть хуже.
У американцев не было Прометеев ни одного блестящего ученого или инженера, получившего огонь от богов; рейх сокрушила в порошок, словно кость в ступке аптекаря, обычная простая незамысловатая военная сила. Зато у немцев имелся Прометей, и это он герр профессор доктор Вернер Магнус Максимилиан Фрейхерр фон Браун: его ракеты «Фау-2» летали так быстро, что звуки их взрывов слышали в Лондоне раньше, чем рев двигателей; это поистине божественный огонь! И это могущество способность создавать самые совершенные ракеты, которые когда-либо видел мир, спасет их всех.
Вернер встал (стул в спальне снова скрипнул, теперь от облегчения) и направился вниз, в пивную расположенной на германо-австрийской границе лыжной базы «Хаус Ингебург», где скрывался вместе со ста семьюдесятью своими сотрудниками. Несколько недель назад они спрятали свои четырнадцать тонн бумаг и чертежей в заброшенной шахте в горах Гарца, опасаясь, что эсэсовцы уничтожат их, чтобы документация не попала в руки врага. Затем они покинули ракетную базу в Пенемюнде, которую беспрепятственно бомбила авиация союзников. Здесь, в разреженном воздухе Альп, близ извилистой дороги, ведущей к месту, которое в настоящее время носит название «перевал Адольфа Гитлера», но, несомненно, скоро вернется к своему довоенному названию Оберйох, они ждали своего часа.
Как только он вошел в пропахший дымом и шницелями пивной зал, Винер Гузель, инженер-электрик, на несколько лет моложе фон Брауна, кинулся к нему и схватил за здоровую руку.
Mein Gott пробормотал он, уставившись на фон Брауна широко раскрытыми глазами, и, смертельно побледнев, указал на радио. Оно не работало, но, вероятно, его выключили только что. Mein Gott
Нельзя терять время, сказал Вернер. Где Дорнбергер?
Гузель указал на одну из кабинок, и Вернер направился туда. Фон Браун являлся (в определенной мере) гражданским руководителем ракетной программы, но главным лицом в ней был генерал-майор Вальтер Дорнбергер, который лично привлек к работам Вернера, несмотря на ряд неодобрительных отзывов о нем. Фон Браун ловкой дипломатией убедил Дорнбергера разместить новое предприятие по разработке и созданию ракет в Пенемюнде месте, связанном с историей рода фон Браунов. Однако у них случались и конфликты в основном из-за стремления Вернера к die schöne Wissenschaft высокой науке, тогда как генерал был целиком и полностью сосредоточен на производстве оружия.
Дорнбергер (его редкие тщательно зачесанные волосы защищали от взглядов лысину ничуть не успешнее, чем немецкая пехота Берлин от стремительно наступавших русских войск) сидел, повесив голову и не отрывая остановившегося взгляда от деревянной, выкрашенной в зеленый цвет столешницы.
Генерал тихо сказал Вернер.
Пожилой человек, ветеран обеих мировых войн, уже второй раз становящийся свидетелем разгрома Fatherland, медленно поднял голову и так же медленно, с трудом сфокусировал взгляд.
Что?
Пора. У нас нет выбора.
Вернер ожидал возмущенных протестов, но Дорнбергер, похоже, совершенно пал духом; совершенно выжатый, он казался олицетворением поражения.
Нет, сказал генерал. Это же неправда, верно? Он дернулся было встать, вероятно, почувствовал, что у него нет сил даже на это, и жестом предложил фон Брауну сесть напротив. Вернер опустился на стул и положил руку в тяжелом гипсе на стол чисто-белое на зеленом, точно такое же сочетание цветов, какое все они в последние недели видели на весенних Альпах.
Насколько я знаю, вы получали донесения разведки мягким тоном начал Вернер.
Дорнбергер молча кивнул.
И, так же, без нажима, продолжил фон Браун, там ведь может быть что-то полезное для нас, да?
Дорнбергер с видимым усилием попытался сосредоточиться.
Да, сказал он после паузы. Американская часть разместилась у подножия этой самой горы.
С какой ее стороны?
Австрийской.
Вернер кивнул:
Значит, завтра?
Ja, полушепотом сказал генерал и снова уткнулся взглядом в крашеную доску стола. Morgen.
Вернер поднялся со стула. В противоположном конце зала Дитер Хузель придвинул табурет к пианино и заиграл Deutschland lied[21]. Остальные присутствующие собрались вокруг; там же был, как заметил Вернер, и его младший брат Магнус. Он подошел к группе. Магнус попросил Хузеля начать сначала и запел поставленным альтом мальчика из церковного хора: «Deutschland, Deutschland über alles, Über alles in der Welt».
Германия, думал Вернер, никогда больше не станет превыше всего, зато он или кто-то другой вскоре поднимется на одной из его ракет действительно выше всех в мире.
Он не присоединился к хору, хотя знал, что у него, как и у всех остальных, никогда больше не будет возможности спеть этот гимн.
* * *
Случается, что самые простые вещи производят поразительно сильное впечатление. Когда группа спустилась с горы, ее ожидала специально приготовленная бывшими противниками прекрасная трапеза. Вернер фон Браун с наслаждением съел все до последнего кусочка, но, очистив тарелку, поймал себя на том, что снова тянется за хлебом ломтем, белизна которого могла соперничать с горными снегами. «Боже мой!» он не пробовал белого хлеба целых четыре года. Он намазал ломтик сливочным маслом и откусил кусочек. После тяжелых лишений военного времени это было божественно; даже ему теперь пришлось признать, что нет более великого изобретения, чем нарезанный хлеб, по крайней мере, хлеб столь идеального оттенка, текстуры и мягкости, корочка которого приятно пружинит на зубах, а мякиш практически тает на языке.
Вместе с ним за столом пили пиво, вино и кофе и курили сигары еще две дюжины ведущих сотрудников. Но все взгляды были устремлены на его брата Магнуса.
И что же дальше? спросил Вернер.
Магнус поднес кружку с пивом ко рту, отхлебнул, вытер усы и продолжил:
Я привязал к рулю велосипеда белый платок; спасибо тебе, Дитер! До подножья горы оказалось очень далеко, но я смог ехать почти все время. Ты, дорогой братец, со своей рукой, ни за что не справился бы. В общем, добрался я в городок, а там ни одного вражеского солдата. Когда они нужны, их не отыщешь! Я поехал искать. Множество премиленьких девушек; что ни говори, а насчет благотворности горного воздуха говорят правду. Тут вам и фермеры, и какой-то мальчишка допытывался, где я взял велосипед. Ну и, наконец, вижу: вот он, идет по улице. Магнус указал на одного из троих американцев, сидевших за тем же столом.