Стал ее Павел громко кликать. Тишина. Мечется он по двору, за околицу выбегает, соседей выспрашивает куда его жена подевалась. Никто не знает. А сердце, беду чуя, все уж изболелось. Сел он, обессилев, на порог, уронил в ладони буйну головушку. Вдруг мнится или слышится ему откуда-то голос Любушкин:
Что же ты наделал, Павел-мастер!.. Аль забыл свою клятву верную? Не сумел ты сдержать слова заветного, не уберег свое счастье светлое. Сам себя наказал ты карой тяжкою: отныне жить тебе без Любушки тридцать лет и три года
Встрепенулся Павел, да никого не увидел. Упал на землю рыдает, сердешный, убивается. Надумал утопиться с горя, дошел до речки, да вдруг вспомнил про дите малое на кого сиротинушка останется?.. Глянул Павел в воду и не узнал себя: седой сделался в одночасье. Пошатываясь, побрел он обратно. Ноги сами привели его к Любушкину плату, что за домом на травке расстелен. Опустился перед ним на колени, глядит, а слезы глаза застилают, мысли в голове путаются. Вдруг опять словно шепчет откуда-то голос родной: «Сохрани узорочье, Павел, и краски тож. Не простые они живые. Сама их сготовила: розу взяла у зореньки, голубец у реченьки, зелень у травушки, золотко у солнышка Как новому ремеслу обучишься сработай да укрась для меня эту шаль, а уж я за ней тогда сама приду. Не спеши только, миленький, тут большое уменье да терпенье надобно. Любовь твоя да поможет тебе, коли меня не забудешь. Да запомни мое слово: ежели хочешь красу понять забудь про злато, слушай сердце свое да землю-матушку. Работай радостно, а вина не пей боле: зло от него людям. То же и сыну нашему закажи, когда вырастет. Прощай»
Пропади оно пропадом, зелье проклятое! горько застонал Павел. Как же теперь жить без тебя, Любушка моя? Белый свет не мил. Как вернуть тебя, чем вину искупить научи все сделаю!..
Долго казнился и мытарил свою душу Павел, ожидая ответа. Так и не дождался. Измаявшись, присмирел мастер, совсем духом упал. Потом вспомнил, что Любушка про шаль говорила, глянул на плат и встревожился: как же такую красу сохранишь? Однако придумал.
Мальчонку добрым соседям на присмотр отдал, а сам, не разгибаясь, три дня острым угольком обводил на полотне живой узор да чудесными красками помечал, чтоб не забыть, где какой цвет потом положить. При надобности краски по капельке смешивал, подыскивая верный колер, как тому в Москве научился. Соседи подумали, что спятил мужик, близко подходить боялись. А Павел, как работу закончил, полотно с рисунком сложил бережно, краски живые в новые склянки закупорил и все это в сундук до поры спрятал.
С тех пор переменился Павел: помрачнел, замкнулся в себе. Глубокой бороздой залегла на челе его какая-то забота тайная. А что за забота никому не сказывает, да об том и не пытает его никто. Люди и в глаза-то ему заглядывать боятся: тоска в них вечная и какая-то вина непонятная, да еще что-то такое, от чего не по себе становится. Человек, вроде, и худа никому не делает, а все одно сторонится его народ деревенский. Даже вдовы озорные и молодухи, что летось тайком заглядывались на справного мужика, ныне, опустив очи, сторонкой его пугливо обходят Все хозяйство Павлу самому приходится вести. Приохочивает он к малым хлопотам сынка Ванюшу, да не больно выходит.
Между тем, минуло лето красное, отгорели золотыми кострами рощи березовые, опустился на леса и долы белый покров. Как-то зимой тяжко занедужилось Павлу, видать, застыл шибко. Совсем слег мастер, помирать было собрался. Да не дал ему пропасть сосед, Егорка-бобыль, добрая душа. Ведал Егорка силу трав целебных, выходил он Павла, поднял на ноги. В благодарность открылся ему мастер, что хочет платочное дело наладить, позвал в долю, половину барыша посулил. Егорка был малый с понятием, расторопный, веселый, да и заработать не дурак. Словом, мужик от скуки на все руки. Правда, один грешок за ним водился: имел Егорий к бражке пристрастие. Зато грамоте знал
Однако ударили они по рукам и по весне взялись за дело. Перво-наперво срубили просторную пристройку для мастерской. В светлом углу широкий стол для набивки полотна поставили и полки для красок и манер. Через стену Павел придумал сложить хитрую печь с котлом для запарки товара, куда проще и сподручней тех, что в московских мастерских видел. И бочки для промывки, и все прочее устроено было как следует.
За делами незаметно год промелькнул. Еще год обучались они новому мудреному ремеслу набивать цветные узоры на запасенном полотне покупными резными манерами, закреплять набойку по горячему да доводить ее до товарного виду. Что ладно выходило на торг выносили. На вырученные деньги кормились да покупали припасы всякие для мастерской. Как поднаторели в набивке дело веселей пошло.
Зорко приглядевшись к привозному товару, Павел смекнул однажды, что старыми манерами можно прежний узор иным колером набивать: плат будто другим получается. Однако хитрость эта недолго выручала. Все одно пришлось самим учиться цветки резать, чтоб поменять узор; прежний-то уже не больно брали и давали меньше. Московские же купцы куда бойчее торговали своим цветастым товаром.
С непривычки тонкое резное дело туго Павлу давалось. Сколько зим прошло, прежде чем одолел он резное искусство. Помог ему завет Любушкин о терпении великом и зоркости душевной к земле-матушке. Прикасаясь сердцем к природе, по-новому познавал ее мастер, и она открывала ему свою красу.
И хотя пока не мог Павел сработать тончайшие резные цветки к дивному узорочью заветной Любушкиной шали, платки у него выходили все краше и наряднее. С каждой осенней вохонской ярмаркой все больше и дальше расходилась слава о добром платочном мастере Павле и его шалях, уже прозванных в народе «павловскими». На те, что узорней и дешевле московских, пошли мастеру дюжинные заказы от заезжих купчиков. Да не брал их Павел, потому как не артель у него Хотя, ежели какой захожий человек просился за харч поработать в мастерской зиму-другую, Павел не отказывал, да еще и приплачивал за усердие.
Шло время, дела ладились, и барыш рос. Но одно тревожило мастера, что Ваня-сынок, хотя и отроком стал, не больно к делу радел, а все больше лодырничал да клянчил у батьки «на пряники». Часто Павел баловал парня обновками и не заметил, как тот до сроку, едва пушок на губе пробился, по вечерам в хоровод ходить стал. Проглядел Павел и то, как Ванюша после общей трапезы тайком из Егоровой кружки наладился бражку допивать. А «добрый» дядя Егор иной раз, изрядно захмелев, и сам по простоте душевной стал угощать любимчика.
Однажды по осени приплелась к Павлу из соседней деревни заплаканная баба, ведя силком девку, что от стыда лицо рукавом закрывала. Обливаясь горючими слезами, пожаловалась баба мастеру, что доченька ее, Дарьюшка, от его Ваньки тяжелая ходит, и отец грозится ее нынче с позором со двора согнать Позвал Павел сына, да так на него глянул, что тот задрожал, как лист осиновый, и, на колени бухнувшись, слезно в грехе своем покаялся. А как открыла Дарьюшка лицо свое светлое, кротким румянцем цветущее, да как увидел мастер смиренные очи ее, полные синей печалью, болью всколыхнулась в душе его кручина прежняя, полузабытая. Склонив седую голову, просил он прощения у Дарьюшки и матушки ее за сына своего неразумного-непутевого, за недогляд свой. Однако поворачивать некуда, потому и сказал свое слово:
Коли люб тебе, девонька, Ванюшка мой, ты прости его, окаянного, да сыграем свадебку. Будешь мне дочкой родной, а батьке твоему добрый выкуп за тебя дам.
На том и поладили. Свадьбу честь по чести сыграли. Переехала Дарьюшка к мужу в дом, а по весне подарила своему Ивану сына, а Павлу внука. Мальчонку, как положено, в честь деда Павлом нарекли.