А кто та мать? Из Покровки она? вырвалось у Данилы.
Нет, из Антоновки, что за лесом будет. Не знаю я, что там за семья, кто те люди, не стала о таких ужасах расспрашивать отца Власа. Но вот матери её он запрещает о дочери молиться да свечки ставить, и правильно делает. Та приходила к нему, плакала, дескать, родное же дитя, как о нём не молиться, не просить ему милости? Умоляла его молебен отслужить, да говорит отец Влас, по самоубийцам да преступницам грех великий молиться. Так что грешница девка та, мать ослушалась, сама на гибель ушла. Нельзя о таких молитвы возносить.
Любаша стояла белая, как полотно. Не дай Господи мать найдёт травы, спаси и сохрани! Ещё большей грешницей назовёт, дочерью Израилевой, которых сам пророк Иезекииль укоряет. Слыхала о том Любаша на проповеди отца Власа, говорил он гневно о тех, кто сам колдует али к ведьмам ходит.
Сегодня гадание провести не удалось: девушка до утра глаз не сомкнула, всё молилась да плакала, боялась, что не найдёт братец на берегу её бус. Лежат те травки до сих пор под подушкой, вот они, рядышком. Нынче же ночью гадать надобно, да вон из дома их, от греха подальше!
Да полно вам, матушка, Любашу вон как испугали, лица на ней нет, Данила мягко подтолкнул сестру в сторону сенцев, дескать, иди делами занимайся. Любаша стремглав выскочила, будто птичка на волю выпорхнула.
И ты мне смотри, Данилка, не балуй. Пора бы уже невесту искать, хошь тут, хошь в Антоновке. Да только к Рождеству надо свадьбу сыграть, а то так и останешься бобылем. Оно, конечно, славно тебе так, но надо и о родителях подумать, это вы с Любкой молодые, а у нас и старость не за горами.
Данила лишь кивнул да ничего не сказал. Частенько мать ему про то выговаривала, а коль отец был, так и он пристраивался. Глядишь, ещё и насильно женят, пошлют сватов какой девке, скажут, что от Данилы. И не отвертишься тогда уже, позор-то какой будет!
Вышел он из дома с тяжёлым сердцем, крикнул мальчонке, что по хозяйству помогал, снаряжать коня. Данила собрался в Антоновку.
Глава 2. Ведьмино добро
Акулина когда-то была статной, белолицей девкой, мимо пройдёт, очами огненными посмотрит жар по телу разливается, солнце меркнет перед её взором. Ходили вокруг неё местные парни, бродили, да никому она так и не досталась: выбрала в мужья пришлого чужака, лес сплавлял, по свету гулял. Да от Акулины далеко не уйдёшь, остался с нею, и счастлив был до последнего вздоха.
А рукастый-то какой был, сам избу новую поставил, забор сколотил, любо-дорого глянуть. И завидовали Акулине бабы, умной та оказалась, прозорливой: их-то мужья горькую пили да с чертями дрались, а её знай делом занимался да на жену любовался. А она всё лишь цвела, лишь хорошела.
Да вот только счастье их недолгим было. Акулька на сносях была, прибежали на двор бабы, завыли, заголосили:
Беги, Акулька, быстрее, ступай сердешная, к реке! Убило твоего Егорку, брёвнами задавило, дух выпустило!
Бросилась Акулька к реке, да поздно, даже проститься не успела: умер уже муж её, испустил дух. Плакала она тогда над ним, волком выла, похоронить по-человечески не давала. Всё думали, скоро и вторую домовину рядом класть придётся, не выдюжит Акулька горя такого. Дитя едва не скинула, так страдала.
С тех пор схлынула с Акулины вся краса, как с гуся вода. Косы русые побелели, истончились, кровь с молоком превратилась в водицу болотную. Исхудала баба, очи выплакала. Да ведь было для кого жить, было, на кого, как в зеркало смотреться: осталась у Акулины одна радость в жизни дочь Дарьюшка. Стала Дарьюшка для Акулины настоящим даром: ладная, смышлёная, росла не по дням, а по часам. Слова злого никогда никому не сказала, кошки дворовой не обидела. А матери всё помогала, хлопотала по дому.
И мать одну боялась всё оставить, к подружкам своим редко ходила, всё больше дома пряла да вышивала. Аль в церковь отправится к заутренней либо вечерней, то было для неё лучшим гулянием.
А уж пригожа была, ладна. Парни засматривались на неё, провожали взглядами по селу, да только Дарьюшка на них и не смотрела, лишь краской заливалась, глазоньки яхонтовые опускала стыдливо. Но Акулина знала, что рано или поздно придётся дочку замуж отдавать, и будет то самый лучший парень, станет он любить её кровинушку. Не любить Дарьюшку было нельзя.
Радовалась Акулина каждому дню, пело материнское сердце. Как посмотрит на дочь свою, так все горести забывались. Да только не суждено было ей пронести по жизни и это счастье, хрупкими оказалось оно. Пропала однажды Дарья.
Работы уж в полях закончились, щерилась земля сухостоем да рытвинами. Помнится, воскресный был день, ясный, солнечный. Оголялся лес, терял золотое и багряное убранство, готовится ко сну, да вот солнышко улыбалось ярко, дарило последний тёплый привет. Очнулась тогда Акулина утречком ото сна крепкого, сладкого, позвала дочь ненаглядную, а нет её. Сморило вдову, когда дочь вечерком дома у окошка сидела, вышивала. Была весела Дарьюшка, что-то напевала себе тихонько, не было горестей на сердце. Не всполошилась тогда Акулина, не подсказало материнское сердце, что беда грядёт смолчало, смалодушничало, проклятое. А утром как и не бывало никогда Акулининой дочки на свете, лишь моток ниток с иголкой на полу лежат.
А когда опосля бросилась Акулина на поиски, обежала всю округу, опросила всех антоновцев от малят до старцев, не видали ли Дарьюшки, не прознали ли, куда ушла, так никто и не подсказал. Сказывали, видели её на всенощной, молилась она жарко, едва ли не со слезами. Неужто задумала тогда Акулинина дочь грех какой страшный совершить?
И ходила Акулина по полям и лесам до самых снегов. Уж и не чаяла она дочь живой найти, заглянуть в родные глаза, прижать к сердцу. Теперь уже мечтала хотя бы косточки найти, оплакать да похоронить по-христиански. Все овраги да болота исходила, дно речное палками истерзала, да только не нашла тела родной дочери. Отчаялась вдова кровиночку свою найти, редко стала за околицу выходить, чтоб душу себе не бередить. Лишь в церковь ходила, отца Власа упрашивать, чтоб помолился он о возвращении дочери её потерянной, да сказал он, что, поди, мертва уж она, негоже молиться за мёртвых, как за живых. А коль мертва, так нехорошей смертью померла, самоубийца она, аль кто другой её убил. За заложных покойников тоже молиться нельзя, грех то.
Кто-то жалел её, горемычную: мужа потеряла рано, женского счастья не видела, сколько испытаний на долюшку ей выпало, не счесть. А тут и дочка пропала, кровинушка единственная, как не пожалеть бедную? А кто-то посматривал с подозрением да злорадством, дескать, заслужила, раз столько невзгод на её голову упали. Одни проживают всю жизнь тихо, мирно, главное несчастье корова в холодный год пала да капусту гусеницы подточили. А у кого-то смерть за смертью, боль за болью, неспроста это. Все горести подаются нам за грехи наши, стало быть, вдова чем-то Всевышнего прогневала, наказывает он её.
Бабы шептались, не к добру будет, коль найдёт Акулька дочерины кости. Что девка с полюбовником сбежала, никто особо не верил: не наблюдалось за ней тяги к увеселениям да гуляниям, всё дома сидела, кашеварила да по дому хлопотала. А у баб на такое всегда чутьё. Всё думала тогда почти каждая баба на деревне, только видели Дарьюшку, хоть бы моя дочь утихомирилась, что ни вечер, так шасть за порог и нет её, лишь под утро является. А эта тихая, помощница, радость одна от дочери такой. А оно вон как обернулось. Пусть уж лучше шастает да у товарок просиживает вечера, чем вот так вот сквозь землю провалиться.
Хорошо, коль утопилась, косточки на дно и опустились, не достанешь пусть так и лежат. Может стала русалкой, как старухи сказывают о пропавших девках: наложила на себя руки, пала на дно речное, стала нечистью водной, Водяному подругой. Теперича должна парней прихожих да девок молодых на дно утаскивать, рыбу от рыбаков отваживать. Да оно и к лучшему сидит себе на дне, не трогает никого. Сам в воду не суйся, не попадёшь к русалке. А вот коли то, что осталось от Дарьи, отыщут, да на кладбище захоронят, хуже будет станет Дарья упырицею. Будет по ночам по улицам ходить, в окна стучать, детей стращать.