А Эламир и не важничал, и сам той-раз хохотал в голос на такие-то каверзы. Аще! Послушать, какие шутовские речи понеслись дальше:
Но послушайте, дорогой Эламир, хотя бы дворцовых цирюльников. Лучшие умы! Вы мои связи знаете! Икхм! Дабы не застаивались желчь и кровь в голубых вашенских жилах, надобть иметь резвую девицу не реже, чем в три дни Вековая рецептура!
Етить! Собрат Левадий прав в этакой икоте! приняв на грудь новый изрядный глоток, опять гундел и вечный пошляк Милон, спешащий острить в пандан, раскрасневшийся почти до факела и ерзающий по бывалой скамье всеми чреслами, аж порты скрипели. От этого-то ерзания его страстные замахи недожранным окороком в сторону приемной с благими девками мнились мне бессильными срамными тычками: И д-девиц различных по умениям, дабы части организма вдохновляли! Еднов иновременно! И разнов ректорно! И-ы
О Глаше! Ректор Милон, извольте не рыгать, когда я пытаюсь излагать науку! На ваше невежество не напасешься казенных манжет!..
О Глаше! Обжеребиться можно! Левадий и сам-то от смеха оросил меня щедрой слюной, и кое-как продолжил факультативную белиберду, утершись той же обшлагой:
Сие последнее слово медицины, икхм вы мои связи знаете!.. сам Маренций весьма данному санаторию привержен. Кроме достославной леди Карины еще и служанок ейных покалендарно благодействует Силен наш блюститель, храни его Глах, не поспевает леди Карина за невейскими аппетитами!
А подможем! ревниво гаркнул вдруг Симеон, не разобрав предмета. Истый тригородец! Ну тут мы и грохнули хохотом сквозь бряшные слезы, полнокровный Милон-то аж рожей порыжел и матерый окорок из перстов выронил, пережав кожистый хрящ от святой натуги! Как Момоса проглотил! (Э-э! Так говорят: Момос тот ромейский божок шутовства, до того потешный, что и Глах разрешил ему остаться; любит в сырной похлебке комком желтым притвориться, и проглотишь и ражеешь докрасна и дышать невмочь.)
Эламир, утирая слезы, выправился:
За Маренция!
Храни его Глах! хором поднимались питейные чашки.
Так вот и пили тесным кругом: Симеон охотно-полупьяно, даже не поняв причину хохотни, но довольный общим гомоном, Милон всё ерзая и сквернословя эту э-э борофачью (и что за звери? такие басни загибает!) родню кабацких котов, споро удравших с недожранной ляжкой, Левадий чинно покачиваясь, как и подобает бывшему богослову (о, то отдельная история!), а Эламир с легкой улыбкой
Да-с, вставлю уважительно, с тем Левадием не раз мы еще сцеплялись разумами, рассуждая о божественных предназначениях. Раз, когда уже раскланивались нетрезво над кружками, задел я его едкой подковыркою, что же так брызжет рьяными пивными насмешками, ежели нутром верует? Левадий же будто раскраснелся и разжегся от очага, маша даже пухлой рукой, когда я пытался его перебивать:
Да знаете ли, мсье Гаэль, что из-за богов-то и бросил я богословие? Ибо всегда клонился к еретическим насмешкам, и ментор мой толь же близоруко укорял меня отсутствием веры. Тогда и ответствовал я, что вера моя выше любой разумности, и что брошу сейчас же перед ним шальные кости, стоит ли длить учение мое, и пусть же Глах взвесит судьбу мою. Так-то и бросил! заключил он торжественно, воздымая свежую кружку и сдувая на меня излишнюю пену! Ух, шутник! Поди-ка перепой запойника!
А что же, возгомонил тут Милон, подслушавший сентенцию и также разгоревшийся праведной силой, даже отложивший очередную жратву (кролика ли в имбире?) и вскочивший вскачь, собрат Левадий! Солидно ли морочить юного рыцаря? Что же умолчали вы, любезный собрат, что самолично тем костям подлили накануне углы, да только углы-то перепутали спьяну?!
Ох, Левадий чуть не побил тогда нашего рыжего, да не мог уже на ногах держаться! А Симеон-то так и хохотал в кубок, а Эламир так и улыбался легко
И нынче собратья наливались ярким элем и шутили все ярче. Сначала почтили благим тостом нынешних невест, но потом пошли перемывать им белые косточки в Авенте (как и в Метаре и, тем более, в Каренте) девицы до брака пользовались большой свободой. Забавно, как раскраснелись Милон и Левадий, два наших кладезя слухов, обсуждая интимнейшие умения сих аристократок, и даже Симеон поплыл будто глазами, но Эламир, единственный из нас вхожий в достойные круги, оставался верен слабой улыбке. Затем следующим пьяным тостом! одобрили королевский суд милости, который Маренций после праздника вершил на площади. Из примечательного: перепив накануне перечной настойки, некий служивый забрался на конную статую Порциала Маренциева деда и то ли пытался выломать меч, то ли кричал непристойности. По городскому уставу безделица, уплатил бы пригорошню муаров штрафа и свободен до каторги, но Маренций так осерчал за честь предка, что тут же на статуе бедолагу и повесили! Ей-Глаху! Так и повесили на буцефаловой шее, и бедняга долго ще дергался, оживляя композицию!
Ах, собратья и ржали! А что я? Еще не чувствовал себя полностью своим и усердствовал брать Эламира в пример: больше молчать и слушать, цедя винцо и лыбясь таинственно, будто зная все их детские шутки наперед и заранее их приветствуя. Улыбку эту я даже пытался стеснительно репетировать (а лучше, когда в отхожем месте да один! тут уж гримасничал без стеснения!), но вот не понимал, хорошо получается ли?
И так я губил мал-помалу (а хорошее словцо?) свой винный кисель О-ох, терпковат! а лучше бы элю, да Эламир пристрастен больно; смеется плебейское пойло! Эхх
и пятна от факелов малость дрожали по наляписто штукатуренным сводам, порой тяжко вздыхала разбухшая дверь, впуская жарких кавалеров (и будто даже франкский говор?!), и девы из приемной хихикали нежно, и думались мне разные путаные думы А вот?
Ах, а не странно ли, что все армии устроены одинаково? Ну то бишь закреплены к веселым кабакам? Хотя титлы-то различны: кормчий не комендантус, палатка не платунг в терминариях путаница, кто по ромейским образцам, а кто-то по самоплетским, а все едино. Вот и в просвещенной Авенте каждому декану выделен был ряд кабаков охранять и столоваться. Эламир, ясенно, выбрал для посиделок наилучший наш Кабан и Дева, пожалуй, даже коголанским кружальницам ровня (куда там зловонному метарскому Топору!) комнатцы вот à la draperie для живых утех, да с отдельными сортирами. Проказницы ухоженные, для истинных идальго! Сюжет для Аристофена, не меньше! И коли мифических ромейцев поминать, то не рядовая палатка, а настоящий офицейский как там tabernāculum! Аха-ха! Тарам-парам-Таберна! Так вот извечно армия суть таверна и vice versa! Аха-ха! Всегда приятна польза учения Левадий, верно, одобрит!
Язык, право же, немного заплетался, но отважился уже глаголить шутку да поди Левадия перепей-перебей! Тот, сам уже королю не кум так на родине шутили: le roi nest pas son cousin! заплетался в буквах и троился в глазах и трикраты, кажется, повторял Эламиру:
Но, господин Эламир, хотя бы дворцовых цирюльников! Икхм! Дабы не застаивались желчь! Извольте согласиться, здоровье подоверенных, сиречь меня и Милона, и нашего заморейского витязя, тут последовал толь эффектный взамах чашей в мою сторону, что опять половина огневухи (ну, жженой берендярочки) выбросилась мне на чресла к вящему ржанию собратьев: Ах! Небольшая конъюнкция, собрат Гаэль, вельми на пользу вашим натертым шоссам, особенно в части столь лапидарного гульфика!
Ах, все это было сказано с живой добротой! Можно было бы плясать со смеха, но приходилось спасать имущество, удерживая ученого друга от повторного Гаэль-окормления. Так и брякнул невпопад, почти срываясь в фальцет:
П-помилуйте, собрат Левадий! Я п-понимаю предмет вашей зависти, но обнажить его никак не могу!