Интерес к уже найденной истине, однако, по своей природе гораздо выше, чем тот, который может быть проявлен в простых попытках ее найти. Если там, где перед нами различные аберрации, за которыми истина то и дело мелькает в виде гениальных интуиций, мы рады довольствоваться поверхностным взглядом на большинство вещей, то в области обнаруженной истины везде придется проникать в самые глубины связей идей, если мы хотим удовлетворить не просто поверхностное любопытство, а настоящий интерес к обнаруженной истине.
Поэтому мы намерены дать здесь подробное генетическое изложение системы Канта в ее разветвлениях, чтобы продолжить философию.
К ним относятся не только Фихте, Шеллинг и Гегель, но и Фриз, Гербарт, Шлейермахер, Краузе, Шопенгауэр и другие более поздние школы мысли. Ибо в философии уже невозможно полностью отказаться от кантовской точки зрения, так же как в астрономии от системы Коперника. И если французы, отдавая дань уважения своим прошлым великим, заходят так далеко, что пытаются окрестить ростки гегелевских и натурфилософских идей в своей области именем возрожденного картезианства, то мы тем более должны предпочесть сознательно и жестоко отделиться от Канта под именем Гегеля, Фейербаха или Фриза, вместо того чтобы отдать честь истине и откровенно и скромно признать, что мы, в общем и целом, не более чем кантианцы в другом обличье.
Только ухватив все развитие в его корне и источнике, можно постичь простую и великую фундаментальную идею, которая доминирует во всем обсуждении систем, без прикрас и посторонних оттенков, и таким образом подняться на всю высоту развития идей, доступную нашему времени. Эта высота новый взгляд на вещи, основанный Кантом, из которого выросло и продолжает расти из года в год все последующее, односторонне дополняя друг друга и тем самым возвращаясь к первому зародышу как к организму, состоящему из ветвей и веток, принадлежащих друг другу. Здесь, однако, особенно стоит обновить память о той вечно памятной эпохе, когда ствол прорастил свои первые более свободные ветви в «Wissenschaftslehre» Фихте, трансцендентальном идеализме Шеллинга, «Феноменологии» Гегеля. Никогда еще человеческая мысль не чувствовала своей силы так сильно, так блестяще, как в этом первом радостном потрясении своего самопознания, когда, поддерживаемая рукоплесканиями и интересом восторженной молодежи, Нейнхольден и Фихтен сумели полностью разорвать оболочку еще полузародышевой и окуклившейся кантовской идеи и возвести ее продукт в предмет самой живой и важной философской дискуссии, которая когда-либо велась на земле и конца которой еще долго нельзя предвидеть.
Этот философский подъем в Германии тесно связан с политическим и религиозным, с которыми непосредственно связано усиление немецкого национального самосознания. Последнее в значительной степени пробуждается и поддерживается первым. В мир вошла новая система понятий, в соответствии с которой система жизни неизбежно будет перестраиваться и развиваться. Ибо такова природа вещей, что, как только появляется истинная идея человеческих вещей и отношений, отношения, проистекающие из простого побуждения и слепой нужде, в конечном счете не могут противостоять силе истины. Наше время это время перехода от привычек к понятиям, время законных реформ. Великий раскол в церкви и абсолютизм китайского образца, введенный с неслыханной парадоксальностью, дали только первые сигналы к ним, в то время как настоящее находится в полном и горячем труде над вопросами внешней и отвлеченной политики, а более глубокие движения религиозного и социального характера, лежащие в будущем, только делают свои прелюдии в сырых и нерегулярных конвульсиях.
Чтобы соответствовать требованиям такого времени, нужно быть философом, нужно приложить усилия к тренировке своего разума. Учиться недостаточно. Обучение это приглашение к мышлению, но не к самостоятельному мышлению, не к возвышению в этом сталелитейном эфире. В избытке обучение может даже вернуть свою одностороннюю направленность пассивное поглощение знаний. В качестве противоядия рекомендуется гимнастика мышления, диалектика, упражнение в рассуждении, обмен своими мыслями, борьба с чужими. Это было основным направлением образовательного этапа сократовской античности, так же как простое обучение является функцией Востока. Сократ был величайшим спорщиком, Конфуций самым ученым человеком. Диалектика дает умение вытаскивать себя из любых трудностей, но она не приводит к настоящей серьезности, она не проникает в кровь, не влияет на характер. Настоящее серьезное мышление, этот уединенный уход в себя, работает прежде всего над волей как функцией убеждения, чтобы черпать убеждения не из слепого инстинкта, а из разума и ясной концепции, что не менее важно, чем иметь убеждение в первую очередь. Иметь убеждения великое благо. Ее нельзя обрести иначе, чем через философию, через вдумчивое исследование, ведущее к самым главным причинам. По-настоящему убежденный человек не может колебаться в своих действиях. Вся слабость характера принадлежит отчасти сомнению, отчасти тому еще худшему состоянию, которое никогда не бывает серьезным в отношении главных вещей, а всегда только в отношении второстепенных, и которое, следовательно, страдает от непрекращающегося либо ученого, либо диалектического метеоризма. Все священные изречения седого доисторического мира о неоценимом благе мудрости, которую нельзя утяжелить золотом и серебром, становятся полной правдой, когда мы связываем их с обладанием подлинным убеждением, этой туникой внутреннего человека.
Величайшим философом современного мира был самый решительный человек чистого убеждения, Кант. Он посвятил долгую жизнь тому, чтобы в постоянном солилоквите обосновать свои высшие убеждения на законах чистого разума. Работа удалась, он достиг своей цели. Поэтому он является образцом философа, в нем, как ни в ком другом, можно воспитать самостоятельного мыслителя, верного своим убеждениям. И поэтому его учение, а также другие интеллектуальные движения, вдохновленные им, являются объектом, с которым должен быть хорошо знаком каждый, кто всерьез стремится оградить свою жизнь от унизительного влияния раздутого недостатка убеждений в эпоху, когда убеждения больше не могут серьезно черпаться из веры в авторитет, обычая авторитета и повиновения авторитету.
Новую эпоху в философии, начатую Кантом, часто сравнивают с той, которую открыл Сократ среди своих современников в античности, и сходство это безошибочно. Точка зрения логического понятия, к которой античная философия стремилась в Пифагоре, элеатах и софистах, проникла в Сократа, так же как точка зрения критики разума, после того как она была самым энергичным образом подготовлена Бако Веруламским, Локком и Юмом, проникла в Канта.
Первая точка зрения обозначает высоту античного сознания, вторая современного. Кант, как и Сократ, выступал в роли очистителя научной почвы от ложных предпосылок и предрассудков; в этом деле он, как и Сократ, был движим скептицизмом по отношению к миру чувств, к философии высшего блага, благодаря чему он, как и Сократ, стал законодателем религиозно-нравственных идей, переместив божественные вещи из теоретической сферы в практическую, как бы с небес на землю. С обоими случилось также, что в области вызванных ими мыслительных процессов были повторены и обновлены положения наиболее важных систем, которые достигли обоснованности и репутации до них: там Пифагора, Гераклита, Анаксагора, Зенона и т. д., здесь Спинозы, Лейбница, Джорда́но Бру́но и других. Учение, исходящее от Канта, не больше, чем учение Сократа, не было учением, которое придерживалось только предположений и отдельных мыслей, но скорее духовной атмосферой, которая освещала свое происхождение в самом чистом и широком кругу и воспламенялась от него. Каждый из них создал новую возвышенную почву для мысли, по которой все пути прошлого теперь могли быть пройдены заново в возвышенной манере. С обоими великими людьми философия, начало которой было положено в разных странах и на разных языках, все больше сходилась в единый центр там, в стенах Афин, где Зенон и Эпикур преподавали вместе с Платоном и Аристотелем, здесь, в пределах немецкой земли и немецкого языка. В то время как Афины расцветали философией, на их периферии затихали песни философских муз, а когда философия расцветала в Германии, философское волнение в других странах Европы засыпало и угасало.