Он вскочил с места, подбежал к Калиничу и взял его за локоть. Леонид Палыч почувствовал, что у Чаплии дрожит рука. Он подвел Калинича к креслу для посетителей и мягко усадил. Калинич послушно сел и поднял на Чаплию усталые глаза. Тот, не выдержав прямого взгляда Леонида Палыча, опустил глаза и стал взад-вперед ходить по кабинету. Наконец, он сел в свое кресло и, схватив злополучное заявление, подписал его и пододвинул к Калиничу.
Вот, Леонид Палыч, я подписал. И не нужно без содержания. В счет будущих отгулов. Теперь выслушайте, пожалуйста, что я Вам скажу. Я тысячу раз провинился перед Вами. Простите меня за все. Да, меня занесло. Признаю, что повел себя с Вами неподобающим образом. Это под давлением многих факторов. Я не хочу их перечислять Вы сами все прекрасно понимаете. На самом деле я всегда завидовал Вам и восхищался Вами, клянусь. Вы научили меня работать, и вообще, всем, чего я достиг, я обязан только Вам и больше никому. Я обзавелся дипломом доктора и продвинулся по службе, но Вашего научного и интеллектуального уровня мне не достичь никогда. Я обещаю впредь относиться к Вам так, как тогда, когда работал под вашим руководством в самом начале своей трудовой деятельности. Если Вы уволитесь, в отделе не останется ни одного идеолога. И это знают все. Видите, я искренне повинился перед Вами, а повинную голову меч не сечет.
Чаплия замолчал и с надеждой взглянул на Леонида Палыча. Калинич взял заявление и, бегло пробежав глазами резолюцию Чаплии, молча вышел из кабинета.
XXIII
Как называется этот коньяк? спросил Леонид Палыч, высасывая сок из ломтика лимона. Уж очень вкусный и ароматный. А цвет, цвет какой!
Он поднял бокал, в котором еще плескалось немного кроваво-коричневой жидкости, и восхищенно посмотрел на свет.
«Двин». Он называется «Двин», сказала Аня. Доперестроечный еще из Каджарана привезла. Специалисты рекомендовали как продукт отменного качества.
Из Каджарана? Это что, город есть такой, что ли? Где это? поинтересовался Калинич.
Как это, где? В Армении, конечно же, сказала чуть захмелевшая Аня.
Почему «конечно же»? Откуда мне знать, где он находится, этот Каджаран? возмутился Калинич. Название восточное, и это все, о чем оно мне говорит. Больше ни о чем.
А корень армянский, сказала Аня, добавляя Леониду Палычу еще порцию.
Чуть плеснув себе, она подняла рюмку и провозгласила очередной тост:
За торжество твоего приоритета!
Сделав маленький глоток коньяка, она запила шампанским и положила в рот пару виноградин.
Там медь и молибден выплавляют, сказала Аня.
Где? спросил Калинич, с хрустом надкусив яблоко.
В Каджаране. Я там родилась, сказала она, улыбаясь той самой манящей и завлекающей улыбкой, которая его даже в таком возрасте сводила с ума, словно двадцатилетнего мальчишку.
Так ты армянских кровей? удивился Калинич, пытливо всматриваясь в ее лицо, фигуру, прическу.
Нет. Мы просто жили там. Папа военным был, долго служил в Армении. Потом его в Украину перевели. И вот теперь я здесь.
Ясненько, понимающе сказал Калинич.
Они молча глядели друг на друга, держась за руки. Аня заметила, что Калинич смотрит не на нее, а сквозь нее, куда-то в бесконечность. Она поняла, что хоть он и говорит ей комплименты, восхищается ею как женщиной, но думает сейчас не о ней, а о чем-то совсем ином.
Леня, о чем ты думаешь? спросила она напрямик.
Не о чем, а о ком. Я думаю о Чаплие, задумчиво ответил Калинич.
Вот-те на! Я ему глазки строю, соблазнить пытаюсь, рассказываю о своем родном городе, а он об этом прощелыге думает. Ну и кавалер нечего сказать! возмутилась Аня.
Раз повинился это уже не прощелыга. Совесть все же заговорила, сделал вывод Калинич.
Ну и наивный же ты, Ленечка! Сколько тебе лет? Да совести-то как раз у него ни на копеечку! Отца родного с потрохами за грош продаст и глазом не моргнет! возмутилась Аня.
Как ты можешь так говорить? Ты у меня, как гоголевский Собакевич, только плохое в людях видишь. Сережа передо мной извинился, назвал меня единственным идеологом в отделе. Он был так искренне напуган моим намерением уволиться! возразил Калинич.
Еще бы! Он просто в штаны наложил, когда представил себе, что ты уволишься. И как ты думаешь, почему? саркастически спросила она. Ведь ты сам недавно говорил, что науки как таковой у вас сейчас нет. Все ваши нынешние работы не более чем мышиная возня. Верно? От размаха прошлых лет остался только дух да петух. И если бы ты уволился, ему было бы даже легче изображать наукообразие. Верно?
Допустим. Но все же он на что-то надеется, раз боится со мной расстаться, заключил Калинич.
Нет! Нет! И еще раз нет! И он, и его распрекрасный шеф и вдохновитель Бубрынёв великолепно понимают, что реальный шанс погреть руки на твоем открытии у них есть до тех и только до тех пор, пока ты работаешь в их институте, прогнившем до сердцевины, который уже и не институт вовсе, а какой-то вокзальный сортир в захолустном городишке, что ли. И если ты уйдешь, они останутся при бубновых интересах. А главное, Нобелевская премия, которую они спят и видят у себя в кармане, исчезнет за горизонтом, как мираж в Аравийской пустыне. Это ты понимаешь?
Понимаю, пожалуй, согласился он.
Слава Богу, что понимаешь. Так вот, если бы ваш академик узнал, что Чаплия так грубо спровоцировал твое увольнение, он бы немедленно вылетел, как пробка, вслед за тобой. А для него увольнение это полный конец карьеры. Конец всему. Куда он пойдет? Что будет делать? Что он умеет? Что он собой представляет без Бубрынёва? И его докторский диплом впору будет только к заднице приклеить.
Аня снова взяла, было, бутылку, но Калинич накрыл свой бокал ладонью.
Не нужно переводить такой замечательный продукт, сказал он. Я уже не ощущаю его прелести.
Аня заткнула бутылку и поставила в шкаф. Было уже десять вечера. Она надела цветастый передник и принялась мыть посуду. Леонид Палыч захотел чая, и Аня поставила перед ним синюю жестяную коробку с изображением курантов Биг-Бена.
А лимончик есть еще? спросил он, читая по-английски надпись на коробке.
Есть, есть. Знала ведь, кого в гости ждала. В холодильнике в самом низу выбери, какой тебе больше нравится.
Аня поставила чайник на газовую плиту и зажгла огонь.
Прозорливая ты, Анюта, женщина. Сумела разложить все по полочкам и сразить меня наповал своей убийственной логикой. А я уж было поверил в искренность слов этого Чаплии. Мне даже жалко его стало, сказал Калинич, обнимая Аню за плечи.
Жалко у пчелки в жопке! Вы, талантливые ученые, в жизненных вопросах наивны, как дети. Такие сложные, глубокие научные проблемы единым чохом решаете, а тут дальше своего носа не видите. Какая там искренность! Для этого проходимца от науки «ни церковь, ни кабак и ничто не свято»! процитировала она Высоцкого, которого Калинич еще смолоду ставил на одну ступень с Пушкиным.
Так что, Анечка, завтра выступаем дуэтом? спросил Леонид Палыч, нетерпеливо заглянув в шумящий на плите чайник.
Какой же ты нетерпеливый! Все равно раньше времени не закипит. Выступим, Леня. Выступим назло всем твоим прихлебателям. Их уже, я думаю, проинформировали. Пусть бесятся. На всякий случай будь готов к тому, что после завтрашнего выступления они начнут на тебя с какой-нибудь другой стороны давить, заключила Аня, ставя на кухонный стол чашки с блюдцами и вазу с рассыпчатым «песочным» печеньем.
Да что там они еще могут сделать! пренебрежительно махнул рукой Калинич. Хочу еще зайти в редакцию «вечорки» поговорить с автором того интервью с Бубрынёвым. Хотелось бы напечатать опровержение.
Могут, Леня, могут. Трудно делать только хорошее, а гадости не проблема. Кстати, о прессе. Я тут позвонила в несколько редакций местных изданий, в «вечорку» тоже сообщила о твоем завтрашнем выступлении в доме ученых. Обещали прислать корреспондентов. Будет отлично, если придут.