«Я читал его сотни раз и во время и после войны. И наконец через двадцать лет после войны решил было никогда больше не читать этого стихотворения. Все, кто мог вернуться, вернулись, ждать больше некого. А значит, и читать поздно. Так я решил про себя. И больше года не читал, пока не попал на Дальний Восток к торговым морякам, рыбакам и подводникам, уходившим из дому в море на несколько месяцев, а иногда и больше. Там на первой же встрече от меня потребовали, чтобы я прочел Жди меня. <> Уже по-другому, чем когда-то на войне, стихотворение все еще продолжало отвечать душевной потребности людей, имевших на это свои причины. <> Для меня самого оно по-прежнему было связано только с теми днями войны, когда оно было написано, и в душе у меня, когда я, читая, глядел в зал, сохранялось чувство какой-то моей вины перед теми, кто ждал и все-таки не дождался.
За долгие годы я получил многие сотни, если не тысячи писем и от тех, к кому вернулись, и от тех, к кому не вернулись.
И одно из них недавно еще раз подтвердило мне всю неразрешимость этого противоречия. <>
Уже три недели, как я не работаю стала пенсионеркой. Не знаю, знаете ли Вы в полной мере, чем для нас, молодых солдаток Отечественной войны, было Ваше стихотворение Жди меня? Ведь в Бога мы не верили, молитв не знали, молиться не умели, а была такая необходимость взывать к кому-то убереги, не дай погибнуть. И вот появилось Ваше Жди меня. Его посылали с тыла на фронт и с фронта в тыл. Оно вселяло надежду и в тех, кто верил, что их ждут, и в тех, кто ждал В декабре 1943 года я получила письмо, написанное мужем 1 ноября в двенадцать часов ночи, в котором он писал: Когда получишь мое письмо, мы уже будем по ту сторону Днепра. Это было последнее письмо. Прошли декабрь, январь и почти весь февраль. Я ежедневно многократно заглядывала в почтовый ящик и шептала, как молитву, жди меня, и я вернусь всем смертям назло и добавляла: Да, родной, я буду ждать, я умею. 23 февраля я узнала, что я, видимо, не умела ждать, как никто другой, что мне не дано дождаться. Он был смертельно ранен <> через десять часов после того, как написал мне письмо. Я не хотела этому поверить даже после встречи с друзьями, присутствовавшими на похоронах. Стыдно об этом писать, но я, насмотревшись фильмов и начитавшись книг о разведчиках, по ночам фантазировала, что его заслали в разведку, в тыл врага, а для большей конспиративности разыграли его похороны. Мне и сейчас, на старости лет, часто снится, что он вернулся после длительной разлуки. Все годы я переписываюсь с пионерами, шефствующими над могилой. В день 25-летия Победы я была там. Все эти годы мои мысли многократно возвращались к вам автору Жди меня вроде вы в чем-то передо мной виноваты. <> Вот я и хочу вас попросить от имени всех тех, кто ждал, как никто другой, но увы не дождался. Реабилитируйте нас. Напишите что-то в наше оправдание, а то ведь последние восемь строк вашего стихотворения звучат для нас, не дождавшихся, как укор, упрек, обвинение
Но что я могу написать в ответ на это письмо? И о каких оправданиях может идти речь?
Беспощадная мясорубка войны делала свое дело, не желая разбираться в человеческих судьбах. И вышло так, что я, написавший эти стихи, кого ждали, быть может, с куда меньшей верой и силой, чем других, вернулся, а те, другие, не вернулись
И что теперь можно поделать? вопрошал Симонов, приведя письмо. Какие стихи писать вдогонку к тем, которые я продолжаю читать и с чувством невольной вины, и с сознанием неразрешимости этого противоречия»[19]
«Закляти (кого) заповедать (повелеть; завещать, предостерегать от чего-либо заповедано велми тяжко, аще и един год не исповедается которой христианин) кому-либо, взять клятвенное обещание с кого-либо, упросить (во имя чего-либо святого)Он ее заклял и под смертию приказал, чтоб она того никому не сказывала (1606)»[20].
«Заклинать, заклясть что <> запрещать под страхом проклятия, кары небесной <> упрашивать, умолять всем, что дорого и свято // заговаривать, завораживать, заколдовывать»[21].
Заклинать, заклясть ворожбой, колдовством подчинять магической силе, делать покорным тому, кто обладает тайными знаниями
Вернемся еще раз к Далю: Заклинанье, заклятие На это дело ты меня никакими заклинаниями (или) заклятиями не умолишь.
Академический словарь указывает главное значение глагола заклинать: «Воздействовать из суеверных побуждений на кого-либо, что-либо силой колдовства, чар, молитв» примеры этого значения связаны с магией, даже с шаманством[22]. Значение же «настойчиво просить, умолять сделать что-либо» определено как переносное.
Стихотворные строки получили силу, вышедшую за пределы литературы и власти самого автора. И те, кто «молитв не знали, молиться не умели» и на кого стихи Симонова подействовали как завораживающие, магические, словом «заклинающие» в первом значении слова, спустя четверть века потребовали, чтобы тот, кто сложил эти строки, снял с них заклятие.
2
А. ПушкинСкажи, какие заклинаньяИмеют над тобою власть?
В апреле 1942 года, когда Симонов по личным обстоятельствам «всей душой рвался уехать из Москвы на фронт», хотя «острой необходимости» в этом с деловой, газетной стороны не было, его вызвал к себе секретарь Московского горкома партии Щербаков[23] (далее мы для удобства обширного цитирования обозначаем его первой буквой фамилии). «Разговор оказался таким же неожиданным, как и вызов. Незадолго перед тем я сдал в издательство Молодая гвардия книгу стихов. Она состояла из двух частей: в первую входило двадцать пять стихотворений, составивших впоследствии книжку С тобой и без тебя, а во вторую несколько моих фронтовых баллад и других военных стихотворений. <> Большинство лирических стихов, включенных мною в первый раздел книги не то пятнадцать, не то семнадцать, редактор, а вернее, издательство не рисковало печатать.
После долгих споров я согласился изъять только одно стихотворение На час запомнив имена и сказал редактору, что книгу, из которой будет изъято полтора десятка стихотворений, печатать отказываюсь; пусть они, пока я буду на фронте, подумают; поговорим еще раз, когда вернусь». Это уже новый Симонов.
Публикация «Жди меня» именно в «Правде» стала поворотным моментом в истории печатной поэзии советского времени. Она была воспринята как отмашка и по-другому быть понята не могла. Появившаяся было щель сразу же начала расширяться и активность автора, не столько осознавшего, сколько учуявшего возможность изменения регламента и резко воспротивившегося ему, играла здесь важную роль.
И теперь автор «с удивлением увидел» на столе у Щ. «ту самую рукопись» стихов, которую он сдал в издательство. После вопросов о том, «зачем» Симонов едет на Карельский фронт, где сейчас затишье и где он уже однажды долго был (потом выяснилось, что до властей дошли слухи, что он «ищет смерти»), Щ. сказал: «А теперь давайте поговорим о ваших стихах. Вы ведь сдали книгу в Молодую гвардию?» Пояснил: «мы их оттуда затребовали, посмотрели. <> Что у вас там за недоразумение с издательством? Что за драка? <> Так против каких же стихотворений они возражают? <> Давайте посмотрим их».
«Перед нами на столе лежал экземпляр моей рукописи со всеми пометками редакции, со всеми знакомыми мне птичками на полях». Начинают листать рукопись, останавливаясь на каждом стихотворении, против которого возражала редакция. «И каждый раз о каждом из них Щ. говорил, что, по его мнению, это можно печатать. <> Мы поговорим с издательством, сказал Щ. Я думаю, они согласятся с нами, что все это можно напечатать[24]. Таким образом, вопрос исчерпан». Но он интересуется и тем стихотворением, которое вынул из рукописи сам автор, согласившись с издательством!