После сорванного урока и комсомольского собрания наказали не только спортивную команду, сняв с соревнований, но и нас группу поддержки. Тоню Назаренко редактора школьной стенгазеты, ответственную за выпуск, Мамуку Маитурадзе фотографа и меня автора школьной газеты и радиопередач, обычно писавшую очерки и стихи на злобу дня. И даже Мышку Софью Смирнову распорядителя, казначея и ответственного хранителя спортивного инвентаря. Соревнования начинались через два дня в первые дни весенних каникул в Батуми.
После уроков мы остались в пустом классе. Рядом в смежной комнатке-лаборатории методично капала вода из крана и громко стучала в старой раковине. Мы чувствовали себя опустошёнными и несчастными. Спортсмены молчали. Тоня Назаренко наш ответственный редактор безучастно смотрела в окно. Мамука Маитурадзе пытался её утешить. Но Тоня раздражалась, и даже в сердцах, прикрикнула.
Что ты крутишься, как волчок? Не можешь посидеть на одном месте? Не мельтеши перед глазами. И без тебя тошно. Лучше б придумал, что нам делать. Или кран почини слушать невозможно!
Мамука тоскливо посмотрел на Тоню, покорно поднялся и побрёл в лабораторию. Возясь с краном, он прокричал:
Я придумывать не мастак. Что делать? А я откуда знаю? У тебя в распоряжении вон сколько народа! Пусть придумают!
Сонька Смирнова, безнадёжно вздохнула:
Соревнования по легкой атлетике, через два дня! В Батуми! Как мы доедем? На чём? Что тут придумаешь? она беспомощно развела руками.
Так готовились! Так хотели поехать! Сонька заплакала
Мамуке удалось прикрутить кран, и он, отливающий синевой, с горящими сливовыми глазами, выскочил из комнатки и закипел:
Я придумал! закричал он, Грандиозный план!
Все с интересом уставились на Мамуку.
Надо пойти к Гангрене и поставить вопрос ребром: как это вообще возможно лишать межобластных соревнований лучших спортсменов школы? А если она не согласится устроить бойкот урокам математики и потребовать отстранение Маргариты Генриховны от преподавания в параллели 10-х. Можно и повод придумать, например, из-за невозможности найти общий язык с учениками и чёрствость характера.
Он кипятился, бегал вокруг нас по классу, краснел и воздевал руки к небу, ссылался на принцип демократического централизма основу управления.
К Гангрене ты пойдёшь? наконец, хмуро спросил Лёшка-комсорг.
Я? Почему я? Мамука смутился. Все вместе Можно было бы пойти всем, забормотал он, и его щёки с пробивающейся черно-синей растительностью побагровели.
Ты, Мамука, обвиняешь Гангрену в непоследовательности, встрял печальный Граша, А это не её принцип.
Почему? горячился пришедший в себя Мамука, придём все вместе, толпой, потребуем!
Это же не для себя! Это честь школы! Мамука с надеждой на поддержку смотрел то на Лёшку, то на Сергея, то на девчонок.
Как ты себе это представляешь? Каха Чкония усмехнулся, Сначала Гангрена подписывает приказ, вывешивая его на всеобщее обозрение, а потом, мы, значит, приходим, смело требуем, и Гангрена пятится назад. Так, что ли?
Мамука сидел опечаленный
Но нельзя же смириться. Форму вон купили. Столько сил потратили, но достали! Фотоаппарат новый. Зачем все это?
Язык зря не вываливай! Молчание золото, знаешь? Лёшка внимательно посмотрел на Мамуку, тот опять сник.
Нечего было даже думать о том, что наша Гангрена вдруг расчувствуется и отпустит нас на соревнования после всего, что произошло. Наша директриса, прошедшая войну с первых дней до Берлина, отличалась строгим характером, непоколебимой решительностью и отвагой. По городку ходила легенда, что Эмма Гарегеновна одна усмирила шестерых приезжих строителей.
Как-то приехали в город шабашники, сделали работу, получили расчёт и ну ходить по городку, искать приключений на эту, на свою, на чем сидят, обычно начинал рассказ местный пьяница дядя Миша, по прозвищу Мишка-фонарь за постоянные синяки то на скуле, то на лице.
Кличка намертво к нему приклеилась, невзирая на почтенный возраст: синяки появлялись у него с пугающей регулярностью.
Дядя Миша, подвыпив и войдя в раж, рвал на себе тельник и со словами:
Вашу мать, сэр! бросался на обидчика или на толпу. Количество людей не имело значения. Никакие препятствия не могли остановить мятущуюся душу бывшего старшины второй статьи. Мишка-фонарь наливался непонятной гордостью и продолжал:
Ходют победителями энти горе-строители, значится Ну, дело понятное зашли в магазин. А как иначе? Год не пей, а после шабашки выпей! Так же? А там бабки стоят, глаза бы мои их не видели. Хто за молоком, хто за сахаром. Робяты давай куролесить. Меня! Я, между прочим, первым стоял, отпихнули от прилавка, не посмотрели, что инвалид войны, заслужОный и ранетый Мать твою за ногу! Потом к Люське-поварихе приставали, она тож в магазин приволоклась. Титьки ейные им понравились. Так это, знамо дело, губа не дура. Люськины титьки Они всем нравятся. Стой и смотри, как водится. Опять же, за погляд денег не берут. Так ведь? А они хватать! Это уж ни в какие ворота! Тут уж Братва, свистать всех наверх! Одним словом, куражились. А чё не куражиться, если есть на что? Денег им отвалили мама не горюй! В этой самой очереди и стояла ваша Эмма Гар Гарге Одним словом, Гангрена ваша, ну, директорша, значится.
Именно в этом месте у рассказчиков начинались разногласия в вариантах развития дальнейших событий. Инвалид Мишка-фонарь вечно пьяненький, прячущий от жены несколько рублей с пенсии, чтобы купить «читушечку», говорил, что Гангрена вмиг выхватила пистолет, да как долбанёт прямо в потолок. Стекла вылетели, все разбежались! Он выпучивал глаза и показывал гримасой, как было страшно.
А Гангрена-то, видать, что войну прошла. У меня глаз намётанный. Схватила она бельевую верёвку и связала энтих самых, хероев, которые от выстрелов на полу хоронились. Так строем и привела, хоть и они и обосрались маненько. В милицию привела, в милицию, куда же ещё? уточнял, пьяно улыбаясь, Миша.
Когда же мы начинали сомневаться, откуда у Гангрены пистолет в мирное время, а главное откуда взялась бельевая веревка, и почему мужики были немного того, подмоченные, не в себе?
Так-таки обосрались? Как это? обычно спрашивал кто-нибудь на этом месте.
Чо как? Чо непонятного? сердился дядя Миша и божился, видя, что ему не верят, Натурально, каком! Вот те крест!
Он осенял себя размашистым остервенелым крестом.
В разведке и не такое случалось. Сказывали бывалые. Знаем, не протреплемся. И пистолет был, и верёвка Всё моё ношу с собой закон разведчика! Вот и Эмма, видать, тоже. Баба лихая! Уважаю! Испугались мужики, известное дело: не ровен час бошки всем прострелит, доказывай потом, что с имя был, с бошками-то, на этих словах дядя Миша обычно просил нас подкинуть недостающие ему для полного счастья пятьдесят копеек.
Вторая версия звучала намного скромнее. Бывший боцман дядя Сеня, работающий вахтёром в Горисполкоме и потому страшно важничая, озвучивал свою версию с большими паузами, шевеля губами в тех местах, где нужно было сказать матерное слово. А так, как он разговаривал исключительно с помощью ненормативной лексики, то паузы затягивались. Дядя Сеня в эти моменты делал большой глоток из фляжки, которую постоянно носил во внутреннем кармане старого морского кителя. И в окончании рассказа фляжка была пуста.
В его изложении наша Гангрена громко закричала на мужиков: «Стоять!» и обложила их таким отборным матом, что я матёрый боцман, без подмесу, морской дракон слыхом не слыхивал!» тут дядя Сеня шевелил губами, пропуская через себя сказанное Гангреной и приходя от этого в полный восторг.