Нельзя не заметить в этом населении некоторых своеобразных умственных и нравственных черт, более или менее заметно отличающих его от психического настроения великоросского и малорусского народов.
Российский человек более развязан в своих суждениях, чем сибиряк. У него умственный кругозор большею частью шире, эмпирические знания разнообразнее, рассудочные способности более культивированы и развиты, рассказы разнообразнее и живее, речь обильнее, витиеватее и выразительнее, с большою примесью слов книжного языка, хотя часто и своеобразно употребляемых.
Сибиряк, наоборот, первобытнее, менее развязан в суждениях. Ум его менее развит и гибок. Логические приемы его мышления менее развиты, ассоциации идей не так многосложны, как у великоруса какого-нибудь новгородца или ярославца. Углубленность в себя приобретает черты закрытости, сдержанности. В сибирском народе рассудок преобладает над чувством. Н. М. Ядринцев говорит, что холодно-рассудочная, практическая расчетливость сибиряков или преобладающая наклонность к реалистическому и положительному взгляду на вещи подавляет в них всякое идеалистическое умонастроение[11].
Сибиряки более утилитаристы и материалисты, чем мистики и идеалисты. При всей некультурности ума внутренний анализ, хотя и в простых и грубых формах, не чужд сибирякам, но происходит он не в нравственной сфере, а в нем намечаются признаки реалистического утилитарного направления мысли. Эта черта характера проявляется и в языке. Сибирский разговор ленив, холоден, без легкомыслия, нетягуч и малословен, как бы с числом и весом. Сибиряк привык не раскрываться собеседнику, взвешивать каждое слово, по привычке пропускает глаголы, оживляющие мысль[12].
Следы местного умонастроения обнаруживаются также в том, что сибирское население на многие традиционные учреждения или принципы и правила смотрит гораздо свободнее и смелее, чем великоросский народ, руководствуясь более натуральными чувствами, потребностями и побуждениями. Так, по замечанию Щапова, простонародье весьма свободно относится к гражданским бракам или свободному сожительству, руководствуясь исключительно влечением чувства и страсти, в то время как в России это явление воспринимается однозначно как блуд.
Столь разительные отличия в культуре мышления Н. М. Ядринцев видит в том, что ум великоросса формируется под влиянием историкотрадиционного воспитания, а ум сибиряка непосредственно-натуральной дрессировки. За умонастроением великоросса, пишет А. П. Щапов, стоит продолжительный тысячелетний исторический опыт, отчасти влияние европейски образованного класса. Умонастроение характеризуется забывчивостью всякой исторической традиции, утратой поэзии и отсутствием всякого идеального чувства и поэтической мечтательности. Сибиряки большей частью, указывает Щапов, забыли всю древнерусскую старину, все эпические сказания и былины великорусского народа, даже большую часть великорусских верований или суеверий, примет, обрядов увеселительных[13].
Они забыли не только вынесенную из России историю, но и свою собственную. При этом считают себя русскими, а к коренным русским относятся как к иностранцам. К судьбам России сибиряки холодны, поэтому любые политические или прочие события там не возбуждают в сибиряке особого патриотизма. В сознании русского сибиряка граница между «мы» и «они» проходит по «Уральскому камню»[14].
Таким образом, в оценочных работах по изучению творчества А. П. Щапова того же периода (С. Шашков, В. Вагин, Н. Козьмин и др.) мы видим неоднозначный подход к выводам об этнокультурных характеристиках русских сибиряков: большинство уклонилось от критических оценок, ограничившись выводами о недостаточной изученности вопроса[15].
В продолжение изучения проблемы исследователи советского периода иногда возвращались к описанию характеристик русского населения Сибири, но только в целях изучения единых черт культуры всего русского народа. Работы 1930-х гг. в большинстве своем, согласно постулатам советской идеологии, выполнены в критических оценках выводов воззрений А. П. Щапова на этническую историю русской Сибири. В работах 19301950-х гг. русское население Сибири представлено в составе русского этноса в единстве истории, социального развития и культуры. Так продолжалось более 25 лет
Качественный прорыв в изучении русских Сибири был сделан по итогам полевых антропологических исследований 19601964 гг. в работе «Русские старожилы Сибири: историко-антропологический очерк». До сих пор она продолжает быть настольной книгой сибиреведов. Отбросив «описательную эмпирику» А. П. Щапова и его последователей, участники комплексных исследований доказали наличие выраженных особенностей локальных культур и иных локальных вариаций физического типа русских старожилов. Факторами изменений названы места выхода переселенцев, локальные особенности климатической адаптации, роль изоляции, варианты метисации русских и автохтонного населения. В очерках описаны антропологические типы 12 локальных конвиксионных групп сибиряков. Авторы делают вывод: «Русские Сибири, несмотря на то, что пришли из разных районов России и в одних случаях смешивались с местным населением, а в других нет, характеризуются некоторыми общими чертами. У сибиряков более крупные размеры лица и носа. Каждая категория русского сибирского населения имеет некоторые свойственные только ей черты»[16]5.
Воздействующие природно-климатические факторы, исторические и социально-политические условия наполняли окружающую среду иными, чем в Европейской России, характеристиками. Иной тип взаимодействия человека с объектами и явлениями окружающей среды формировал новое содержание ценностей субъективной картины мира, иные традиции, обычаи и обряды, иные стереотипы поведения.
Тип старой постройки. Дом старожила В. В. Седельникова, выстроен в 1858 г.
Август 1938 г.
Фотограф И. И. Балуев. КККМ НЕГ 3185. ГК 18538275
Отсутствие крепостного права в Сибири, личная свобода крестьян, существенный фонд свободных земель были важнейшими факторами формирования новых социальных отношений. Превалирование среди переселенцев крестьян Русского Севера позволяло практически реализовать традиционные устойчивые представления русских крестьян о правах и свободах. Столкновение сибирских представлений с российскими в субъективной картине мира подтверждают записки ученого путешественника второй четверти XVIII в. И. Г. Гмелина. Он негативно оценивал представления сибиряков о роли экономического принуждения в земледелии: «Земля благословенна, а людей не заставляют работать» В то же время он явно не замечал преимущества свободного труда и посчитал, что крестьяне «выгоды получают за счет плодородия здешней почвы». Его поразил иной, чем в России, тип социальных отношений в Красноярске: «Служивые живут с воеводой по-панибратски»[17].
Сибирские крестьяне значительно расширили личные и имущественные права, в отличие от «таких же государственных» крестьян Европейской России. Даже в условиях закрепления крестьян на государевой пашне власти не смогли обеспечить учреждение крепостнических отношений. В дальнейшем все более выявлялось несоответствие норм землепользования реальным пожеланиям и возможностям домохозяев. Показателем иного, адаптированного права на землю становилось несоответствие между отводом земли государством за тягло и обычаем «захватного» владения и распоряжения угодьями. Противоречие разрешалось тем, что государство соглашалось с традициями обычного права при условии выполнения крестьянами обязанности освоения сибирского края.