Позволь коснуться твоей руки, сдавленно произнес он, нервно теребя четки с крестом в руках.
Нет.
Она сделала шаг назад. Ткань соскользнула с её темных длинных волос, обнажая одно плечо. Она была как хорошее вино, которое с годами становится лучше. Более благородный вкус, изобилие фруктовых и пряных нот. Когда он повстречал её, ей было всего двадцать лет юная, резкая, словно одержимая бесом. Быть может, поэтому эта женщина так прочно овладела его рассудком, стала поражённым болезнью участком головного мозга.
Я мечтал стать священником. Это мое предназначение. И это дарит мне куда больше счастья, чем смогли бы подарить все женщины мира.
Ты можешь гордиться. Ты достиг своей цели. Пусть и такой ценой.
Ты тоже стала ведьмой, напомнил он.
От боли. Тоски. Отчаяния. В попытках спасти свою душу, ты прибегаешь к мысли, что куда безопаснее избавиться от неё, нежели перманентно оберегать, как младенца.
Внезапно он приблизился к ней, и она оказалась в капкане между двумя неодушевленными существительными: мужчиной, из-за которого пришлось вырезать сердце из груди, с одной стороны, и алтарем с другой. Коснулся ладонью её плеча, сминая темную вуаль, стягивая с плеч, а затем скользнул левее, останавливаясь на том самом символическом месте, где находится душа. Она замерла, подобно натянутой струне, практически не дыша.
Врушка. Душа то у тебя есть. Как и прежде.
Тогда можешь забрать её с собой. Забрать и растоптать. Как ты поступил однажды. Мне не нужны твои констатации.
Ты вся, как прежде. И какой же грех ты хочешь исповедать?
Любовь.
Она поцеловала его, и он ощутил на своих губах вкус вишни, сожаления и горечи мертвой любви, которую насильно бросили в печь крематория, не оставляя шансов. Пальцы сплелись, путаясь в четках, угол серебряного креста больно ранил её большой палец так крепко она сжала его руки в своих, словно желая поглотить его присутствие, без остатка. Последние несколько свечей затухли, согнувшись, подобно обессиленным старцам. Сердце бешено билось в его ладонь, которую он недвижимо оставил на её теле.
Она целовал глубоко и жадно, а он ощущал себя так, словно прямо сейчас отдавал душу дьяволу, пытаясь искупить свою вину, вручая ему часть своего сознания. Она была его грехом, наваждением, гибелью, подобно падению парижской богоматери, так, что иконы готовы были кровоточить от присутствия этой женщины. Она чувствовала, что он по-прежнему пьет крепкий кофе, только теперь без мёда, молится с рассветом и закатом, и каждый раз, закрывая глаза, пытается избавиться от неё. Это было её искупление, её освобождение, когда последние бабочки умерли внутри, опаляя крылья.
Ты больше не пьешь кофе с мёдом, который я так ненавижу.
Я избавился от старых привычек.
Теперь я тоже.
Любить, как первый снег, как теплое одеяло, когда можно спрятаться под ним вдвоем, как достижение самой главной цели. Как триумф, вересковый мёд и покой. Пальцы в её крови все ещё были переплетены, пока она не убрала руку. В кромешной тьме он больше не мог разглядеть её лицо. И в один миг она просто исчезла, оставляя после себя лишь мерный стук каблуков, словно призрак, ушедший безвозвратно.
Роман в октябре
Октябрь всегда был сорока ножевыми, тяжелым стуком каблуков, его черными шарфами, которые он закидывал на мою шею, затягивая потуже, позволяя дорогой, но совершенно не греющей ткани, образовать подобие удушающей петли, которая после синевой расползется по бледной коже, когда парочка хрупких позвонков окажется раскрошенной в белесый порошок, играющим на языке горечью самых крепких болеутоляющих. Только как утолить эту боль, если он мой скальпель и самый сильный морфий, которые сменяют друг друга перманентно, образуя порочный круг, в котором я прописалась формально, но штамп в паспорте поставить забыли?
Почему ты всегда выбираешь жизнь, зная, что однажды всему приходит конец?
Потому что в твоих глазах я вижу смерть. Когда один окрашивает листья в золотой, ты их уничтожаешь, подобно художнику, картины которого никому неизвестны, покоренный завистью и всеобщим непризнанием.
Его запах мускатного ореха, перца и нероли, смешивающийся с ароматом гниющих листьев; приподнятые брови и едва искривленная линия губ каждый раз, когда мой палец натыкается на Mulled Wine в глянцевом меню своенравный, стойкий, не признающий напиток северной Европы с белыми и красными винами, сдобренный травами Галангал, предпочитающий виски и пиво, освежающее и сухое, с нотами фруктов и карамели.
Бродский советовал не начинать любить в октябре, но земля сходит с орбиты, когда ты влюбляешься в сам октябрь, чтобы не выйти из него живым, когда ваша любовь страсть, граничащая с болью, приправленная самым острым перцем, завершая этот смертельный коктейль фатальным разочарованием и ароматом плавящегося сердца, что медью застывает на ребрах, разрывая вены в клочья.
Некоторые пивовары добавляют немного карамельного солода в ирландские красные эли, но я бы завершил это хитросплетение ирисок с орехами и ароматом прожаренных тостов вкусом твоих губ, чтобы напомнить себе, что зависим я вовсе не от алкоголя.
Ты зависим от алкоголя. Я иллюзия, а иначе у меня никогда бы больше не было зимы. Падшая женщина, которая вскоре окажется во властных руках ноября.
Больная зависимость оглаживать мои руки, плечи, скулы, касаться разгоряченной кожи пальцами, которые в полночь будут боготворить клавиши фортепиано, губами по бьющимся жилам, линиям колен и изгибам пальцев ему известна карта моего тела, но путеводитель давно сломан, вынуждая теряться, чтобы открывать для себя новое, следуя не туда. В партерах, пабах, в пыльных театрах под трагикомедию в трех актах, способную разделить жизнь на «до» и «после», позволяя оргазму испепелять душу, чтобы в конечном счете получить лишь горсть пепла похорони меня в себе, засыпав солью, чтобы внутри больше никогда и ничего не выросло.
Ядовитый цветок
Наша любовь проклятие Хиросимы, выжженные поля, ненависть и боль в одном флаконе, что преподносят в утонченной бутылке, подобно Chateau Montrose: красное, насыщенное, выдержанное в дубе. Блестящий рубиновый цвет, соблазнительный аромат смородины, ежевики, табачного листа, горького шоколада и лакрицы. Невероятно долгий шлейф послевкусия, как наслаждение с тобой, волнами окутывающее тело, чтобы после вонзить в него сотни раскаленных игл мой палач и моя мишень, потому что в этих кровавых игрищах нет победителей. Ты нож, что лезвием холодным ласкает плоть: прокрутить рукоять три раза, ломая хрупкие тонкие ребра в порошок, чтобы они первым декабрьским снегом упали на промерзшую землю, пытаясь её согреть ледяным покрывалом.
Концентрационный лагерь, третий холокост, схождение планет с орбит, когда губы шепчут о ненависти, вбивая слова в воспаленную кожу, а пальцы целуют своими касаниями плечи, словно мы два подростка, которые открывают для себя все грани любви, изучая её звучание по нотам. В тебе слишком много моего, изобилие постороннего, чужого, острого, ненавистного, горького, подобно сицилийскому перцу, горечь которого мне астмой и удушьем.
Мы разные: я прячу линии татуировок под плотными черными свитерами, становящимися моей второй кожей, подобно змеиной, которую я сбрасываю под покровом ночи, проникая пальцами тебе в сердце, чтобы украсть еще одну важную часть себе, ты же целуешь их каждый ломаный изгиб, читая меня, как верующие читают иезекииль. Ты не любишь кофе, когда оно мне вместо воды в июльский жар; я не верую в любовь, считая тебя зависимостью и ядом, который постепенно отравляет организм, а я самовольно иду на эшафот, в объятия своей смерти. Ты возносишь меня на пьедестал, а затем уничтожаешь; признаешься в любви, чтобы после кричать мне на всех язык о ненависти. Ты мои контрасты и противоречия, которые бесконечно из крайности в крайность, затягивая и меня в это кругосветное путешествие лабиринтами безумия, вынуждая потеряться там навечно.