Когда-нибудь поймешь, какая это ценная марка.
И вот теперь я понял.
* * *
Так вот откуда взялся Легион «Триколор».
Отец вытянул правую руку, нахмурил брови и, закрыв глаза, прошептал:
Клянусь честно служить Франции и в мирное время, как я служил ей в армии.
Я сидел не шелохнувшись.
Подумать только, прошло сорок пять лет, а я все еще помню клятву.
И ты был одет как немец?
Он покачал головой:
Нет, это не мы, а ребята из другого легиона французских добровольцев против большевизма носили немецкую форму с трехцветной нашивкой на плече. А мы боролись с коммунизмом во французской форме.
Он осмотрелся по сторонам. Как всегда, хотел знать, обращают ли на него внимание, боясь, что его услышат, и в то же время тайно на это надеясь.
Знаешь, какое знамя было у легионеров?
Я не знал.
Трехцветное! Отец так и сиял. Настоящий французский триколор!
Он размашистым жестом написал в воздухе девиз легионеров:
Честь и Родина! По-твоему, это значит быть «не на той стороне»?
Он ударил себя кулаком в грудь:
«Легион наследник нашей воинской славы!» это сказал Петен.
У меня пересохло в горле несмотря на выпитое пиво.
Легион «Триколор» возрождает Францию.
Но дедушка говорил, что видел тебя одетым как немец.
Отец улыбнулся.
Не спеши, дружок! Война дело долгое. Он посмотрел на сиротливые пустые стаканы. Немецкая форма это было позднее. Когда я вступил в «Шарлемань».
Он заказал еще одну, последнюю, кружку. От военных рассказов у него разыгралась жажда.
И когда это было?
Он пригубил пиво. У него покраснели глаза, нервно дергались руки, и говорил он нарочито громко. Я пожалел, что мы встретились на людях.
В декабре сорок второго года Гитлер распустил Легион «Триколор». Не захотел оставить ничего французского. Тогда я пошел на ту работу, какую мне предлагали: разнорабочим на завод подводных лодок в Германии. Но там была скукотища. Он полоснул взглядом соседей и заговорил тише. Стоять на конвейере не по мне. Я был солдат, а не рабочий. Тогда я записался в 33-ю гренадерскую дивизию Waffen-SS.
Я окаменел.
Ты был в войсках SS?
Отец пожал плечами.
Разумеется. Батальон «Шарлемань» был подразделением SS, а как ты думал?
Он пристально посмотрел на меня. Я едва дышал. Пощупал себе пульс сердце бешено билось.
Но надо помнить это не те эсэсовцы, каких ты видел в фильмах, которые пытали партизан и всё такое прочее! Мы, французы, никогда не трогали своих, французов. Это было не по нашей части. Наша задача бить Сталина, вот и всё!
Отец был пьян. У него заплетался язык. Голос стал гнусавым, как у докучного клиента бара в час закрытия.
Ты убивал фрицев, как Бельмондо?
Мой голосок из детства.
Ты убивал русских?
Он развел руками:
Приходилось выбирать: или они, или я.
Я повторил свой вопрос.
В Померании да[6].
По телефону ты говорил про Россию и Украину.
Он как будто не помнил. Беспомощно махнул рукой. Я процитировал его слова на автоответчике:
«Парни трагически погибли. В разных местах Мои товарищи Вижу их всех».
Он сник.
Ты еще про Берлин говорил. «В Берлине, в последние дни. Это было ужасно».
Ужасно
Он явно был уже не здесь. Видел что-то свое. Ускользал от меня.
Ты участвовал в боях за Берлин, папа?
Да, с батальоном «Шарлемань». Метро. Последний рубеж.
Он откинул голову на спинку скамьи, закрыл глаза.
Мы защищали бункер Гитлера вплоть до второго мая сорок пятого года.
Он утомился, обмяк. Не только из-за пива. Сказывалась и болезнь.
А когда отошли, выяснилось, фюрер уже два дня как был мертв.
Слово «фюрер» он произнес с почтением.
Я был раздавлен. Задыхался. От его признаний несло пивным перегаром и тлеющими руинами. Я встал. Надел пиджак. Он тоже поднялся. Никак не мог попасть рукой в рукав пальто. Я помог ему. И мы вышли на улицу.
Ты попал к русским в плен?
Он посмотрел на грозовое небо.
Некоторые сдались, но не я. Мы, несколько человек, трое суток шли на запад, к Висмару. Добрались до британских аванпостов на окраинах, и там почти все ребята подняли руки. Даже наш гауптштурмфюрер сдался англичанам. Он повернулся ко мне. И представь себе, те передали их русским! Стоило столько мучиться!
А ты?
Он хитро усмехнулся и подмигнул.
Я не такой дурак! Отделился от всех у городской заставы. Спорол трехцветную нашивку с рукава и пошел на юг.
Он вел меня к набережной Соны.
Шел весь день, а вечером лег спать на берегу какого-то озера. Замаскировался кустами, да тут еще туман ничего не видно. Он взглянул на меня. Но знаешь что?
Нет.
Я проснулся от лая собак. Английские парашютисты.
И что ты сделал?
Хороший вопросик! Он хохотнул и остановился. Выбор такой: или меня схватят Томми[7], или я решусь на нехилый заплыв.
Он держал паузу.
Ну и?
Дополз до озера и сиганул в воду. Он снова взглянул на меня. Ничего себе, а?
Фары проезжающих автомобилей освещали его лицо. Теперь он смотрел на меня неотрывно.
То есть не сразу, сперва я, понятное дело, трусил. Озеро-то здоровенное! Он развел руки, чтобы показать, какое оно было огромное. К тому же дождь, я весь облеплен грязью, за спиной котомка. Прикинь!
Я прикинул.
Но свистки и собачий лай все равно что пинки в зад.
И что потом?
Потом они меня засекли.
Снова пауза.
Фонарями. Прямо в лицо!
Он соединил руки над головой, как на краю бассейна перед прыжком.
Ну и, была не была, я сиганул. Туман был такой густой, что воды не видать. Эти сволочи стреляли по мне вслепую.
И ты не боялся?
Некогда было. Когда на кону твоя жизнь, шпаришь вовсю. Он улыбнулся. Я прыгнул и сказал себе: не дрейфь, дружок, доплывешь! Он все не спускал с меня глаз. Вслух сам себе сказал, для храбрости, будто нас было двое. Понимаешь?
Я кивнул. Он засмеялся моему удивлению. Да, я был ошарашен. Только что понял, откуда взялась эта детская кличка дружок. Он называл меня так же, как себя, когда втайне от всех разговаривал сам с собой.
А так уверился, что доплыву.
Он гордо выпрямился.
И доплыл.
Стоя на месте, он показал руками, как плыл кролем.
А то как же, дружок! Плыл несколько часов. И переплыл это озеро. Он подбоченился. Представляешь? Твой отец переплывает озеро ночью, под пулями?
А еще солдатские фонари рыщут по тростнику, и белый луч прожектора обшаривает гладь воды, да бешено лают собаки да. Я себе представлял.
Это же настоящее геройство, а?
Скорее отчаяние.
Я потом целый день лежал в тине у берега, прежде чем выйти и обсохнуть. Он взглянул на меня. Мокрый, грязный прикинь!
Я прикинул.
Он сунул руки в карманы и зашагал дальше. А немного пройдя, сказал, как будто сам себе:
Озеро, черт побери, переплыл!
Мы шли вдоль Соны.
А что потом?
Отец пожал плечами.
Потом я прятался на одной ферме. Добрые люди дали мне штатскую одежду, обувь и карточку сельского работника.
Зачем?
Чтобы я мог примкнуть к французам, которых угнали на принудительные работы, а теперь освободили.
Он поднял воротник куртки.
Позднее я узнал озеро называется Трессовер.
Ты туда ездил после войны?
Нет, не получилось. Это территория ГДР. Он улыбнулся. Да мне и Соны вполне хватает.
* * *
Вода в реке была свинцово-серой. Многие годы у отца и Соны был секрет. Тут, пониже на набережной, находилось отцовское убежище, он приходил сюда, чтобы побыть одному, вдали от города, подышать. И просто от всех отдохнуть. Нам он про это ничего не говорил. Однажды вечером, после школьной экскурсии, я увидал его там. Мы всем классом ходили в музей, была зима, уже стемнело. Отец сидел на ветру, у самой воды и светил на воду карманным фонариком. От него веяло тоской и одиночеством. Он увидал меня издалека и помахал рукой. А за ужином объяснил:
Это единственное место в Лионе, где ничего не слышно.
Он ел, как обычно, шумно чавкая.
Ни машин, ни обормотов тишина! Поэтому, когда я устаю от всего этого, он поднял руку с вилкой, ухожу туда посидеть на ступеньках.
И знаешь что? Он посмотрел на меня.
Я помотал головой.
Когда становится темно, мне кажется, что я на берегу озера.