Натка попросила себе вареных яиц и чаю. Ожидая, пока чай остынет, она вынула из-за цветка позабытый кем-то журнал. Журнал оказался прошлогодним.
«Ну да все старое: Расстрел рабочей демонстрации в Австрии, Забастовка марсельских докеров. Она перевернула страничку и прищурилась. И вот это Это тоже уже прошлое».
Перед ней лежала фотография, обведенная черной траурной каемкой: это была румынская, вернее молдавская, еврейка-комсомолка Марица Маргулис. Присужденная к пяти годам каторги, она бежала, но через год была вновь схвачена и убита в суровых башнях кишиневской тюрьмы.
Смуглое лицо с мягкими, не очень правильными чертами. Густые, немного растрепанные косы и глядящие в упор яркие, спокойные глаза.
Вот такой, вероятно, и стояла она; так, вероятно, и глядела она, когда привели ее для первого допроса к блестящим жандармским офицерам и следователям беспощадной сигуранцы.
Марица Маргулис. Натка закрыла журнал и положила его на прежнее место.
Погода менялась. Дул ветер, и с горизонта надвигались стремительные, тяжелые облака. Натка долго смотрела, как они сходятся, чернеют, потом движутся вместе и в то же время как бы скользят одно сквозь другое, упрямо сбираясь в грозовые тучи.
Близилась непогода, и официанты поспешно задвигали тяжелые запылившиеся окна.
Поезд круто затормозил перед небольшой станцией. В вагон вошли еще двое: высокий, сероглазый, с крестообразным шрамом ниже левого виска, а с ним шестилетний белокурый мальчуган, но с глазами темными и веселыми.
Сюда, сказал мальчуган, указывая на свободный столик.
Он проворно взобрался на стул и, стоя на коленях, подвинул к себе стеклянную вазу.
Папа попросил он, указывая пальцем на большое красное яблоко.
Хорошо, но потом, ответил отец.
Ладно, потом, согласился мальчуган и, взяв яблоко, положил его рядом с тарелкой.
Человек достал папиросу.
Алька, попросил он, я забыл спички. Пойди принеси.
Где? спросил мальчуган и быстро соскочил со стула.
В купе, на столике, а если нет на столике, то в кармане в пальто.
То в кармане в пальто, повторил мальчуган и направился к открытой двери вагона.
Человек в сером френче открыл газету, а Натка, которая с любопытством слушала весь этот короткий разговор, посмотрела на него искоса и неодобрительно.
Но вот за окном, подавая сигнал к отправлению, засвистел кондуктор. Человек во френче отложил газету и быстро вышел. Вернулись они уже вдвоем.
Ты зачем приходил? Я бы и сам принес, спросил мальчуган, опять забираясь коленями на сиденье стула.
Я это знаю, ответил отец. Но я вспомнил, что позабыл другую газету.
Поезд ускорил ход. С грохотом пролетел он через мост, и Натка загляделась на реку, на луга, по которым хлестал грозовой ливень. И вдруг Натка заметила, что мальчуган, спрашивая о чем-то у отца, указывает рукой в ее сторону. Отец, не оборачиваясь, кивнул головой. Мальчуган, придерживаясь за спинки стульев, направился к ней и приветливо улыбнулся.
Это моя книжка, сказал он, указывая на торчавший из-за цветка журнал.
Почему твоя? спросила Натка.
Потому что это я забыл. Ну, утром забыл, объяснил он, подозревая, что Натка не хочет отдать ему книжку.
Что же, возьми, если твоя, ответила Натка, заметив, как заблестели его глаза и быстро сдвинулись едва заметные брови. Тебя как зовут?
Алька, отчетливо произнес он и, схватив журнал, убежал к своему месту.
Еще раз Натка увидала их уже тогда, когда она сошла в Симферополе. Алька смотрел в распахнутое окно и что-то говорил отцу, указывая рукой на голубые вершины уже недалеких гор.
Поезд умчался дальше, на Севастополь, а Натка, вскинув сумку, зашагала в город, чтобы сегодня же с первой автомашиной уехать на берег этого совсем не знакомого ей моря.
В синих шароварах и майке, с полотенцем в руках, извилистыми тропками спускалась Натка Шегалова к пляжу.
Когда она вышла на платановую аллею, то встретила поднимающихся в гору ребят-новичков. Они шли с узелками, баульчиками и корзинками, веселые, запыленные и усталые. Они держали наспех подобранные круглые камешки и хрупкие раковины. Многие из них уже успели набить рты кислым придорожным виноградом.
Здорово, ребята! Откуда? спросила Натка, поравнявшись с этой шумной ватагой.
Ленинградцы!.. Мурманцы!.. охотно закричали ей в ответ.
Машиной, спросила Натка, или с парохода?
С парохода, с парохода! точно обрадовавшись хорошему слову, дружно загалдели только что приплывшие ребята.
Ну, идите, да идите не по аллее, а сверните влево, вверх по тропке, тут ближе.
Когда Натка уже спустилась на горячие камни, к самому берегу, то увидела, что по дороге из Ялты во весь дух катит на велосипеде старший вожатый пионерского лагеря Алеша Николаев.
Натка, соскакивая с велосипеда, закричал он сверху, уральцы приехали?
Не видала, Алеша. Ленинградцев сейчас встретила да утром человек десять каких-то. Кажется, опять украинцы.
Ну, значит, еще не приехали Натка, закричал он опять, вскакивая в седло велосипеда, выкупаешься, зайди ко мне или к Федору Михайловичу! Есть важное дело.
Какое еще дело? удивилась Натка, но Алеша махнул рукой и умчался под гору.
Море было тихое; вода светлая и теплая.
После всегда холодной и быстрой реки, в которой привыкла Натка купаться еще с детства, плыть по соленым спокойным волнам показалось ей до смешного легко. Она заплыла далеко. И теперь отсюда, с моря, эти кипарисовые парки, зеленые виноградники, кривые тропинки и широкие аллеи весь этот лагерь, раскинувшийся у склона могучей горы, показался ей светлым и прекрасным.
На обратном пути она вспомнила, что ее просил зайти Алеша. «Какие у него ко мне дела, да еще важные?» подумала Натка и, свернув на крутую тропку, раздвигая ветви, направилась в ту сторону, где стоял штаб лагеря.
Вскоре она очутилась на полянке, возле низенькой будки с водопроводным краном. Ей захотелось пить. Вода была теплая и невкусная. Недавно неожиданно обмелел пополнявшийся горными ключами бассейн. В лагере встревожились, бросились разыскивать новые источники и наконец нашли небольшое чистое озеро, которое лежало в горах. Но работы подвигались что-то очень медленно.
Алешу Николаева Натка не застала. Ей сказали, что он только что ушел в гараж. Оказывается, у уральцев в двенадцати километрах от лагеря сломалась машина и они прислали гонцов просить о помощи.
Гонцы это Толька Шестаков и Владик Дантевский сидели тут же на скамейке, раскрасневшиеся и гордые. Однако гордость эта не помешала Тольке набить по дороге карманы яблоками, а Владику запустить огрызком в спину какому-то толстому, неповоротливому мальчугану.
Мальчуган этот долго и сердито ворочался и все никак не мог понять, от кого ему попало, потому что Толька и Владик сидели невозмутимые и спокойные.
Ты откуда? Вас сколько приехало? спросила Натка у неповоротливого и недогадливого паренька.
Из-под Тамбова. Один я приехал, басистым и застенчивым голосом ответил мальчуган. Из колхоза я. Меня в премию послали.
Как в премию? не совсем поняла Натка.
Баранкин мое фамилие. Семен Михайлов Баранкин, охотно объяснил мальчуган. А послали меня в премию за то, что я завод придумал.
Какой завод?
Походный, фильтровальный, серьезно ответил Баранкин, и, недоверчиво посмотрев в ту сторону, где сидели смирные и лукавые гонцы, он добавил сердито: И кто это в спину кидается? Тут и так вспотел, а еще кидаются.
Натка не успела расспросить Баранкина подробнее, потому что с крыльца ее окликнул высокий старик. Это и был начальник лагеря Федор Михайлович.
Заходи, сказал он, пропуская Натку в комнату. Садись. Вот что, Ната, начал он таким ласковым голосом, что Натка сразу встревожилась, в верхнем санаторном отряде заболел вожатый Корчаганов, а помощница его Нина Карашвили порезала ногу о камень. Ну конечно, нарыв. А у нас, сама видишь, сейчас приемка, горячка; хорошо, ты так кстати подвернулась.