Оказывается, что похлопывание по плечу и устное одобрение моих текстов совсем не означает готовности дать рекомендацию.
Писатели, поэты сложные, не предсказуемые личности. Много в них, в их поступках, зависит от случайностей, от неожиданности их душевных переживаний. Ведь даже лирического героя их произведений не всегда можно идентифицировать, отождествить с личностью автора. Вот и здесь, по-видимому, получилось так. Лирический герой возвышенных, добрых помыслов этих людей это немного другой персонаж, чем находящаяся в сложных реалиях нашего существования особая личность. По всем канонам литературы нет здесь никакого противоречия. Ну, не совпал лирический герой моих знакомых с тем, кем являются они в жизни».
«Как-то обидно я написал об этом!» подумал Афанасьев и, понимая, что глубокий сарказм, засевший внутри него, не совпадает с лёгкой иронией, с которой хотел он писать этот текст, начал дополнять письмо не столь горькими тирадами, стараясь ко всему не слишком перегружать образами по замыслу деловое своё письмо. Да к тому же Афанасьев не адресовал своё послание каким-то отдельным личностям. Конечно, были люди, которым он мог бы сказать что-то подобное, но как настоящий крупный писатель он выходил на обобщение и сюжет некой простой истории мог бы и должен оказаться типичным случаем в литературном анализе. Ставя такую цель перед собой, наш герой продолжил ироническим тоном:
«Как прототип героя своих произведений, я попытаюсь не упрекать их в этом, ведь в целом они достойные, уважаемые люди. Как говорил Катулл: сердце должно быть чистым у поэта, а стихи его могут быть иными. Хочется добавить: и поступки могут быть иными. Что на этом заострять внимание? Всё равно некоторые произведения этих авторов я не перестану считать сильными, настоящими. И собственное сердце, преодолев ропот сознания, постараюсь держать в чистоте».
«Да, с рекомендациями у меня не сложилось», писал далее Афанасьев, понимая, что какой-то адресат у его заявления всё-таки должен быть. Хотя бы и виртуальный, некий председатель. Такой всевидящий, всё знающий, всё оценивающий Решала. Похожий на Горького с элементами божественного начала, который исправляет все несправедливости мира. А Союз писателей можно представить как мальтийский орден такая закрытая тайная организация, строго контролирующая всю продукцию пишущей братии. И если члены этого ордена подписали кровью лояльность во всём, то нечлены творят, что хотят, и за ними, за их деятельностью, должен быть налажен контроль, если уж следовать негласным законам уважающих себя тайных организаций. Можно даже развить эту мысль и представить, как вступающие в орден писателей кандидаты тайно собираются ночью в двенадцать часов в освещённом факелами жреческом капище и на черепе с перекрещенными костями клянутся быть верными ордену, выполнять устав и хранить тайну влияния словом на сознания масс. В их уставе был бы пункт о переделывании мира, и с помощью произведений они умели бы воздействовать на умы людей так, что те выполняли волю этого ордена беспрекословно. В этом случае советские инженеры душ нервно ломали бы пальцы, глядя на такую могучую организацию. Можно представить, как в эту систему принятий в писатели мог подавать заявление Афанасьев. Но, слава Богу, Союз в котором хотел состоять наш герой, был самым обычным. И даже, как бы потерявшим своё высокое значение для творческой среды. Но всё ещё сохраняющий, как казалось нашему герою, свои влияния. Он даже стал, может быть, лучше, в смысле творческих свобод для писателей.
Иначе Афанасьев не думал бы о вступлении в Союз.
«Что касается напечатанных книг, изданных произведений, здесь тоже от благополучия далеко, продолжал писать в заявлении Пётр Ильич. Есть мои тексты, доступные для чтения, и не только в электронном виде. Но это, говоря образно, привычным для народа штампом, только видимая малая часть айсберга, а масса, глыбы творчества скрыты в глубине вод невостребованности».
Пётр Ильич, как большинство не умеющих продвигать свои произведения, мало знал механизмы достижения известности, востребованности, и поэтому смотрел на всё на это с точки зрения обыденного провинциального сочинителя, не набившего руку на так называемом профессиональном способе подачи произведений. В них, может быть, и мало души, зато с формальной точки зрения они сделаны как надо (кому надо?). А Афанасьев думал, что если произведения талантливы, они сами пробьют себе дорогу. В наше время это просто большая глупость. Но эту свою боль, ошибку, что ли, своей не признанности он и излагал в заявлении.
«Я, продолжал Афанасьев, начавший писать в восьмидесятые годы прошлого столетия, помню свои переживания и сетования по поводу того, что многих авторов не печатали тогда. А ведь авторы были достойные, просто необходимые не только читателю, но многим начинающим писателям, ищущим примеры творчества. А на книжных полках лежала масса прямо-таки штампованной нового того времени литературы, мало интересовавшей кого-либо. Потом напечатали достойных и не очень, и совсем уж Всем воздали почести, заплатили денег. И, кажется, даже денег переплатили, а сегодня их не хватает новым авторам, ведь как теперь объяснить, что сегодняшние литераторы сплошь и рядом оплачивают свои произведения сами, тем самым свой труд не во что не ставя. Но средств, как правило, у самых талантливых не хватает, иначе чем объяснить, что на полках стоят, как и раньше, горы штампованной литературы, плохо читаемой или совсем не читаемой, и не только из-за цены. Я могу утверждать это не просто голословно, но и как получивший соответствующее образование, не формально изучавший предмет и могущий разобраться в написанном. Да, многие произведения совсем другие по тематике, чем издаваемые ранее, в иную эпоху, но по бездарности, по нищете замыслов, по художественной несостоятельности не уступающие тем, прежним. Но ходят важно напыщенные тузы, напечатавшиеся в позолоченных, посеребрённых сборниках, прикидываясь любимцами муз Они, видится мне, создали огромные мыльные пузыри бесполезных текстов, которые лопнут при первом же дуновении вечности».
Пётр Ильич снова поймал себя на слишком образном написании. Ведь, в сущности, он пытается упражняться в деловом письме с элементами художественной прозы. Но слишком поэтичный его язык с метафорами и эпитетами нарушал канву задуманного. Он поставил знак вопроса перед только что написанным, с целью потом переработать, и продолжил:
«Но откуда у них деньги на издание самих себя? Неужели всё дело в рекламе произведений, и их книги покупают, как горячие пирожки? Такой вывод маловероятен. Скажете: спонсоры. Может быть Но всё-таки есть в этом мистическое предположение. Сколько написали классики прошлого-настоящего постоянно востребованного! Их труд уже не оплачивается (в смысле, за создание произведений никто уже ничего не получает). Но средства от вырученного всё равно куда-то идут. Не эти ли проходимцы от литературы присвоили их себе, мистическим образом получив материальное наследие? И пользуются собственной персоне в угоду, когда настоящие наследники и продолжатели дела великих творцов не могут показать своими произведениями новых подходов, иных пониманий, не затасканных направлений, словом, всё то, что так или иначе всегда двигало литературу, позволяло ей быть среди самых необходимых деяний для человечества. Мы и подобные нам настоящие наследники богатств, созданных предыдущими поколениями писателей. И в духовном смысле это не вызывает сомнения, только подобные нам по-настоящему могут распорядиться оставленным наследием мыслей, образов, дел, а не те, эксплуатирующие чужое, как черви, вгрызшиеся в яблоко.