эпоха, как наркоман, тоннами пожирала
уголь, сталь и нефть.
вдруг проснулась больной и немощной,
обворованной до нитки.
время и магия индустриализации прошло.
зато осталось мое наслаждение радость ребенка,
бродящего по свалке в поисках чудес.
вот ржавая банка и вмятый рисунок:
альпинист карабкается на скалу,
как микроб кариеса
на вершину зуба.
это удивление души
выпрастывает тонкие щупальца из глаз моих.
это кайф разломанных пейзажей, мусорных курганов,
брошенных домов.
это творчество разрушения,
разложение крупных вещей, идей,
и чудовищ эпохи.
***
мои слова.
матрешки Пандоры.
коты в мешке.
мои слова,
сказанные семь лет назад. семнадцать лет назад.
двадцать семь.
сказанные заплаканной женщине на мосту.
другу, попавшему в автомобильную аварию.
племяннику в день школьного выпускного.
в кого вы превратились,
мои слова?
проросли в чужих жизнях, как цветы или сорняки?
что вы оставили после себя
Рембрандта или руины?
я бросал слова как женщин, как дротики, как зерна.
просто так.
швырял молотки
в толпу стеклянных цаплелюдей.
но
тварь изреченная однажды
не зависит от меня. растет не по дням,
живет своей жизнью.
тлеет как торф, стучит как верфь.
зверь в дверь.
пылает невидимый огонь в доменной печи.
параллельно моей судьбе
плывет дельфин.
обгоняет меня и заглядывает в лицо
своему создателю. улыбается.
закрываю глаза
и ощущаю иную жизнь жизнь настоящих слов,
на которую мы наложены
точно калька,
живое слизистое серебро сельди
на полки супермаркета.
и не страшно растворяться, ибо я сейчас везде
в прошлом, будущем, настоящем
в Киеве, Торонто и даже на Марсе.
потому, что всегда находил время,
чтобы записывать слова:
в тетрадях. на простынях. обоях. паспортах
любовниц. на сброшенных кожах.
на планшетах и старых ноутбуках.
сто раз заложенных
в ломбард.
вот почему я поэт.
***
ее ногти впивались в мои плечи,
как зубчатые крышечки от кока-колы.
оставляли следы на коже красные полумесяцы.
это было приятно, так и должно быть.
а потом вдруг хотелось
сломать ее тело.
окунуть руки в ее плоть, как в горячий воск.
схватить за волосы.
свобода это глоток морской воды,
соленой до тошноты.
и остатки пиццы с маслинами и беконом
валяются на полу в картонке
кошка, раздавленная колесами грузовика.
я сизиф, а эта женщина камень,
который будет меня толкать в гору,
в пропасть или в болото всю мою жизнь.
острыми краями в спину ума, в ноги и крылья.
и это навсегда.
и вот это звенящее чарующее чувство судьбы,
когда продевают нить в иглу.
в твою глотку.
ибо ты рыба
родившаяся с крючками во рту для папы, для мамы,
для налоговой,
для военкомата и банкомата, для семьи, для труда,
для оплаты коммунальных услуг,
прочих обязанностей, повинностей,
ванильных клопов.
а события мигают пятнышки будущего позвоночника
на пока еще невидимой картине.
и ты уверенно держишь кисть.
воображаешь себя Пикассо.
а она на кухне в твоей футболке
уплетает молодой сладкий горошек,
вскрывает красивым, кровавый лак, ногтем стручки
и выедает мелодию
зеленых горошин.
так самки богомола пожирают своих самцов.
так боги вживляют мужчинам под ребра
женщин
с компасом, скорпионом и цветком.
читай по губам
разлапистый дуб в осеннем поле.
великан на школьном выпускном.
помнишь, Таня
как мы смотрели, как ласкали,
как листва цедила небо зеленый кит
сербал планктон
через усы ветвей.
Таня,
помнишь, как мы с тобой
крабчатые символы объятий,
под дубом в отрытом поле,
обнимались, целовались, и личные глаголы
для влюбленных.
наивные фигуры
на необъятной ладони великана.
и громадные вороны
жадно и хищно расхаживали по пашне
как тираннозавры.
вороны, чернозем,
жирные обгоревшие рукописи с просинью,
вечерело и
ветер нас задувал, играясь,
как две горящие свечи
на овсяном пироге сентября.
только огоньки горели внутри нас.
верх ногами, оранжевые ярые ящерки,
под капюшонами,
позвоночниками, в желудках сердец.
фронтальной коре.
краткие моменты свободы и любви,
обломанные ветки, шуршащее гнездо-водоворот.
шелест времени шелковый.
Таня, ты знала, что у кобр нет ушей?
придется нам танцевать,
чтобы загипнотизировать эпоху.
вселенная, читай нас по губам.
глухонемая громада, чешуйчатая армада
из звезд пустоты и тьмы.
космос расширяется как зрачок Страшилы.
пустого божества.
а мы свечи, которые растут, сгорая.
свечи, которые никогда не погаснут,
даже если закончится воск земной.
даже если хозяйка вселенной ловко
выдирает фитиль из тебя,
как хребет из вареного окуня.
огни внутри.
их сотни, тысячи.
это инфузории бессмертия со сказочными фонарями
танцуют и беснуются во тьме.
это прыжок через прайд львов
логики.
через напыщенный добротный колхоз «Рай на земле».
это прыжок через стервятников
времени
(грифы, отороченные пухом, рвут когтями
плоть наших дней)
это прыжок через костер метафор.
через унизительные прачечные
инкарнаций.
это прыжок через смерть.
купола
иногда захожу во дворик церкви Х.
три пушистых елки,
грядка гвоздик и пионов,
и невысокая, как слоненок, вишня в углу,
а вот гранитный выстрел могила попа.
ангел с крестом, похож на Дон Кихота.
и, тронуты увяданием, в вазе пачкой торчат
зелено-желтые тюльпаны,
точно связка умерщвленных цыплят.
трусь о веру, как кот о ногу хозяина:
мррр, веррррую
спасибо за вискас, за ласку.
за каждую минуту, золотую рыбку.
но отпускаю рыб в реку.
Боже, мне так нравится жить.
аж челюсти сводит от сильного чувства:
вцепился в мгновение, как жадный пес
в сливочную кость,
не отдам.
но и не в силах разгрызть
эту вкусную, неразумную любовь к жизни,
и зубы сами собой разжимаются,
как пальцы альпиниста
на запредельной высоте.
и день падает, как падалица.
нищий возле входа в церковь,
одноногий бандит загорелый до коньячной черноты,
наколоты перстни и трефовые тузы на пальцах
гладит пузо седое
развалившемуся Тузику в ногах
и улыбается
червивой накипью зубов,
и тает нестираемый знак Слово,
и небо над церковью
такое большое, громадное. линялая синева.
и супермаркет рядом с церковью тихо стоит
«КЛАСС».
продольная дылда почтительная.
черный Есенин, черный Моцарт, черный Ленин,
всех спрячет в себя тьма.
тьма как мать рождает нас обратно.
впитывает наши души,
точно пеликаны пролитую нефть.
внутри меня кричит
тьма
черной сверкающей нутрией,
пойманной не ради меха.
а просто так.
просто так.
я сегодня приду во дворик церкви Х,
наберу ледяной воды
из источника
под ступнями мозаичной девы Марии.
прошевелю молитвы-омары в душе
за всех живых и за тех, кто уже за чертой.
вытяну вены из своего тела,
как шнурки из кроссовок.
и воспарю.
я верю, но я и не слепну.
и за моей спиной
шелестит божественно-печально
необъятная меланхолия:
серо-зеленый вентилятор во весь горизонт
и громадные лопасти медленно движутся
над океаном,
над пропастью во ржи.
и я иду, шатаюсь, как зуб.
7.15
вчера в семь пятнадцать
весна пришла.
творец вновь убедил скворцов танцевать,
разматывать бисерные рулетки щебета.
маленький зеленый пожар,
добро пожаловать.
облезлые кальмары леса тяжко вздыхают.
пантеры проталин проснулись и убежали ручьями.
куски грязного наста в тени и в них тяжела
роковая хрустальность.
так полевка еще переваривает зерна пшеницы в желудке,
сжимает лапки,
а неясыть победоносно
уносит пойманную мышь в закат.
и мы выдавливаем зимнюю тоску,
как винною пробку отверткой
крошим ее, ждем новые радости и проблемы.
кормим вареным яйцом белок в парке.
велосипед на балконе встрепенулся от сна,
точно схема оленя.
корявая сосна
штопором
ввинчивается в сырые небеса, запах ее духов
и моих сигарет, и острый соленый запах
будущего моря. там дочка моя дует
в замочную скважину на палочке,
а внук танцует среди пузырей,