Вот уже видны издали мутно-зеленые пятна там, за Стеною. Затем легкое, невольное замирание сердца вниз, вниз, вниз, как с крутой горы, и мы у Древнего Дома. Все это странное, хрупкое, слепое сооружение одето кругом в стеклянную скорлупу: иначе оно, конечно, давно бы уже рухнуло. У стеклянной двери старуха, вся сморщенная, и особенно рот: одни складки, сборки, губы уже ушли внутрь, рот как-то зарос и было совсем невероятно, чтобы она заговорила. И все же заговорила.
Ну что, милые, домик мой пришли поглядеть? И морщины засияли (т. е., вероятно, сложились лучеобразно, что и создало впечатление «засияли»).
Да, бабушка, опять захотелось, сказала ей I.
Морщинки сияли:
Солнце-то, а? Ну что, что? Ах, проказница, ах, проказница! Зна-ю, знаю! Ну, ладно: одни идите, я уж лучше тут, на солнце
Гм Вероятно, моя спутница тут частый гость. Мне хочется что-то с себя стряхнуть мешает: вероятно, все тот же неотвязный зрительный образ: облако на гладкой синей майолике.
Когда поднимались по широкой, темной лестнице, I сказала:
Люблю я ее старуху эту.
За что?
А не знаю. Может быть за ее рот. А может быть ни за что. Просто так.
Я пожал плечами. Она продолжала, улыбаясь чуть-чуть, а может быть, даже совсем не улыбаясь:
Я чувствую себя очень виноватой. Ясно, что должна быть не «просто-так-любовь», а «потому-что-любовь». Все стихии должны быть.
Ясно начал я, тотчас же поймал себя на этом слове и украдкой заглянул на I: заметила или нет?
Она смотрела куда-то вниз; глаза были опущены как шторы.
Вспомнилось: вечером, около 22, проходишь по проспекту, и среди ярко освещенных, прозрачных клеток темные, с опущенными шторами, и там, за шторами
Что у ней там, за шторами? Зачем она сегодня позвонила и зачем все это?
Я открыл тяжелую, скрипучую, непрозрачную дверь и мы в мрачном, беспорядочном помещении (это называлось у них «квартира»). Тот самый, странный, «королевский» музыкальный инструмент и дикая, неорганизованная, сумасшедшая, как тогдашняя музыка, пестрота красок и форм. Белая плоскость вверху; темно-синие стены; красные, зеленые, оранжевые переплеты древних книг; желтая бронза канделябры, статуя Будды; исковерканные эпилепсией, не укладывающиеся ни в какие уравнения линии мебели.
Я с трудом выносил этот хаос. Но у моей спутницы был, по-видимому, более крепкий организм.
Это самая моя любимая и вдруг будто спохватилась укус-улыбка, белые острые зубы. Точнее: самая нелепая из всех их «квартир».
Или еще точнее: государств, поправил я. Тысячи микроскопических, вечно воюющих государств, беспощадных, как
Ну да, ясно по-видимому, очень серьезно сказала I.
Мы прошли через комнату, где стояли маленькие, детские кровати (дети в ту эпоху были тоже частной собственностью). И снова комнаты, мерцание зеркал, угрюмые шкафы, нестерпимо пестрые диваны, громадный «камин», большая, красного дерева кровать. Наше теперешнее прекрасное, прозрачное, вечное стекло было только в виде жалких, хрупких квадратиков-окон.
И подумать: здесь «просто-так-любили», горели, мучились (опять опущенная штора глаз). Какая нелепая, нерасчетливая трата человеческой энергии, не правда ли?
Она говорила как-то из меня, говорила мои мысли. Но в улыбке у ней был все время этот раздражающий икс. Там, за шторами, в ней происходило что-то такое не знаю что, что выводило меня из терпения; мне хотелось спорить с ней, кричать на нее (именно так), но приходилось соглашаться не согласиться было нельзя.
Вот остановились перед зеркалом. В этот момент я видел только ее глаза. Мне пришла идея: ведь человек устроен так же дико, как эти вот нелепые «квартиры», человеческие головы непрозрачны, и только крошечные окна внутри: глаза. Она как будто угадала обернулась. «Ну, вот мои глаза. Ну?» (Это, конечно, молча.)
Передо мною два жутко-темных окна, и внутри такая неведомая, чужая жизнь. Я видел только огонь пылает там какой-то свой «камин» и какие-то фигуры, похожие
Это, конечно, было естественно: я увидел там отраженным себя. Но было неестественно и непохоже на меня (очевидно, это было удручающее действие обстановки) я определенно почувствовал себя пойманным, посаженным в эту дикую клетку, почувствовал себя захваченным в дикий вихрь древней жизни.
Знаете что, сказала I, выйдите на минуту в соседнюю комнату. Голос ее был слышен оттуда, изнутри, из-за темных окон-глаз, где пылал камин.
Я вышел, сел. С полочки на стене прямо в лицо мне чуть приметно улыбалась курносая асимметрическая физиономия какого-то из древних поэтов (кажется, Пушкина)*. Отчего я сижу вот и покорно выношу эту улыбку, и зачем все это: зачем я здесь, отчего это нелепое состояние? Эта раздражающая, отталкивающая женщина, странная игра
Там стукнула дверь шкафа, шуршал шелк, я с трудом удерживался, чтобы не пойти туда, и точно не помню: вероятно, хотелось наговорить ей очень резких вещей.
Но она уже вышла. Была в коротком, старинном ярко-желтом платье, черной шляпе, черных чулках. Платье легкого шелка мне было ясно видно: чулки очень длинные, гораздо выше колен, и открытая шея, тень между
Послушайте, вы, ясно, хотите оригинальничать, но неужели вы
Ясно, перебила I, быть оригинальным это значит как-то выделиться среди других. Следовательно, быть оригинальным это нарушить равенство И то, что на идиотском языке древних называлось «быть банальным», у нас значит: только исполнять свой долг. Потому что
Да, да, да! Именно. Я не выдержал. И вам нечего, нечего
Она подошла к статуе курносого поэта и, завесив шторой дикий огонь глаз, там, внутри, за своими окнами, сказала на этот раз, кажется, совершенно серьезно (может быть, чтобы смягчить меня), сказала очень разумную вещь:
Не находите ли вы удивительным, что когда-то люди терпели вот таких вот? И не только терпели поклонялись им. Какой рабский дух! Не правда ли?
Ясно То есть я хотел (Это проклятое «ясно»!)
Ну да, я понимаю. Но ведь, в сущности, это были владыки посильнее их коронованных. Отчего они не изолировали, не истребили их? У нас
Да, у нас начал я. И вдруг она рассмеялась. Я просто вот видел глазами этот смех: звонкую, крутую, гибко-упругую, как хлыст, кривую этого смеха.
Помню я весь дрожал. Вот ее схватить и уж не помню что Надо было что-нибудь все равно что сделать.
Я машинально раскрыл свою золотую бляху, взглянул на часы. Без десяти 17.
Вы не находите, что уже пора? сколько мог вежливо сказал я.
А если бы я вас попросила остаться здесь со мной?
Послушайте: вы вы сознаете, что говорите? Через десять минут я обязан быть в аудиториуме
И все нумера обязаны пройти установленный курс искусства и наук моим голосом сказала I. Потом отдернула штору подняла глаза: сквозь темные окна пылал камин. В Медицинском Бюро у меня есть один врач он записан на меня. И если я попрошу он выдаст вам удостоверение, что вы были больны. Ну?
Я понял. Я наконец понял, куда вела вся эта игра.
Вот даже как! А вы знаете, что, как всякий честный нумер, я, в сущности, должен немедленно отправиться в Бюро Хранителей и
А не в сущности (острая улыбка-укус). Мне страшно любопытно: пойдете вы в Бюро или нет?
Вы остаетесь? я взялся за ручку двери. Ручка была медная, и я слышал: такой же медный у меня голос.
Одну минутку Можно?
Она подошла к телефону. Назвала какой-то нумер я был настолько взволнован, что не запомнил его, и крикнула:
Я буду вас ждать в Древнем Доме. Да, да, одна
Я повернул медную холодную ручку:
Вы позволите мне взять аэро?
О да, конечно! Пожалуйста
Там, на солнце, у выхода, как растение, дремала старуха. Опять было удивительно, что раскрылся ее заросший наглухо рот и что она заговорила:
А эта ваша что же, там одна осталась?
Одна.
Старухин рот снова зарос. Она покачала головой. По-видимому, даже ее слабеющие мозги понимали всю нелепость и рискованность поведения этой женщины.