Полегче, детка, рассмеялся я. Меня немного напрягли все эти «породнимся», «расплодимся». Не слишком ли торопишь события?
Фи, да очнись ты! воскликнула она. Или ты вечно будешь под кустом? Услышь меня! Я не говорю о своих планах. И вообще, знаешь: мне страшно представить теперь, что у нас с тобой что-то будет. Но это вариант развития событий. Один из возможных здесь. Либо так, либо поодиночке. Либо с кем-то другим, но все то же самое! Мы живем у подножия Башни, копошимся. Как муравьи возле столба на остановке.
Ну и к чему ты клонишь? устало спросил я. Похоже, что куст прекращал свое действие. Мне хотелось, чтобы и этот разговор, к которому я давно потерял интерес, прекратился.
Похоже, веселью конец, Фи, тихо сказала девушка. Мы уже не те, что были прежде, понимаешь? Все это надоело. Ты знаешь, что нас отличает от них? Тех, кто там, по этой трассе, в обе стороны?
Они не курят сухой куст? издевательски спросил я.
Они не ищут себя. Для них все понятно, и им больше ничего не надо. Они не тоскуют по чему-то другому.
Потому что знают, что ничего другого нет, сказал я. Зачем отрицать очевидное? И я их прекрасно понимаю. Они нормальные люди, просто слегка скучноваты.
Пятьсот тысяч человек могли бы организовать свою жизнь иначе, чем жить в двухэтажных домах на одинаковых улицах, растить одинаковые цветы. Ты никогда не думал?
В их жизни не хватает движухи. Я присвистнул. А так они нормальные ребята.
Ну да, разочарованно протянула Феодосия. Ты становишься таким же; осталось немного, Фи. Ты думаешь, что они не любят нас и другие такие компашки только потому, что мы веселимся, а их не зовем? Потому что купаемся, катаемся, праздно гуляем, целуемся, слушаем музыку, так?
Ну почему не любят? Просто не понимают.
Нет, они косятся на нас. Они считают нас подозрительными. Они думают о том, что с нами делать. Как перевоспитать. Ты никогда не слышал их разговоров?
Да что мне слушать их разговоры! взорвался я. И твой разговор не особо
Но Фе вдруг обхватила мое лицо руками и приблизила к себе, не дав договорить.
Каждый из нас ищет себя. Это нас отличает от них, а не веселье, не музыка, не машина. Мы на фоне их сонной жизни слишком заметны: постоянно мельтешим, постоянно громко говорим
Я всегда считал: им просто скучно жить, сказал я. Знаешь что, давай вернемся обратно. Прокатимся до линии, развезем ребят, а потом еще побудем вдвоем. Это обычные загоны, депрессуха. Пройдет.
Фе молчала.
Пойдем, пойдем. Я взял ее за руку и увлек за собой. Я покажу тебе Севастополь! Целый огромный город, представляешь? И только тебе одной! Ты была когда-нибудь в Севастополе?
Девушка наконец рассмеялась. Ее смех был не таким, как мой, да и вообще любой, который я слышал. Звонче, что ли.
Фе и Фи
Без куста и жизнь не та, встретил меня Инкерман, передавая трубку и похлопывая по плечу.
Знаешь, дружище, не буду, ответил я неожиданно для себя самого. Мне еще вести мою красавицу. Я сказал, конечно, о машине, но получилось двусмысленно.
Дороги все наши, город спит! Хоть все скури домчим как миленькие! воскликнул Инкер, открывая дверь и жестом приглашая девушек разместиться на заднем сиденье. Дамы вперед.
Спасибо, я спереди.
Я ловко подхватил Феодосию она смешно вскрикнула и задергала ногами. Бережно перенес ее и посадил на сиденье рядом с водительским. Обошел машину, лихо перепрыгнул дверь, не открывая, и плюхнулся на свое место.
Йех-х-ху! закричал я. Все в сборе?
Пижон, сказала Феодосия.
А где вы так долго пропадали? Что делали? с вызовом спросила Евпатория, как только я тронулся. Фе закатила глаза и поморщилась.
Евпатория, начал я. А почему тебя так зовут? Я понимаю, меня Фиолент, его Инкерман вон. А Евпатория что это за имя?
Вы будто знаете, что означают ваши имена! фыркнула Евпатория.
Наши нет, а вот твое, кажется, знаем, подхватила Фе. Евпатория значит любопытная.
Вот-вот, сует свой евпаторийский длинный нос куда не следует, расхохотался Инкерман.
А куда следует? огрызнулась Евпатория.
Что, тоже куст отпустил? поинтересовался я, увеличивая скорость. Хотелось въехать в линию разрыва на полном ходу, прорвать ее, словно стрела, пущенная из самого сердца города, с маяка. Хотя, зная результат заранее, было бы справедливей сравнить нас с бумерангом, а не со стрелой.
Имена это то, что в крови, раздался тихий и вкрадчивый голос Керчи. Когда еще не было города. Когда не было ничего из того, что мы теперь знаем.
Ну почему она так любила произносить очевидное, преподнося его как тайное, сакральное знание?
И даже Башни? спросил я, чтобы хоть что-то ответить. И даже маяка?
И даже неба, ответила Керчь.
Мне показались странными эти слова, но я промолчал. Хотелось насладиться скоростью и свежим воздухом. Керчь была одинока и, казалось, не проявляла интереса к тому, что так нравилось всем нам, романтике, флирту. Чтобы производить впечатление, она любила напустить таинственности. Но то, что говорила эта девушка, порой было сложно воспринимать всерьез.
А я, может, тоже хотела с вами? не унималась Евпатория, и тут Инкерман, видимо, опьянев от сухого куста и кажущейся нашей свободы, притянул ее к себе и страстно поцеловал в губы. Оторопев от наглости, она сначала поддалась, но затем опомнилась и завизжала, принялась бить его руками.
Ты сумасшедший, кричала она. Больной ублюдок!
А Инкерман хохотал, похлопывая себя по коленям, словно ветхий дьявол, которого, конечно, нет, ведь я спускался в метро это не так уж и долго: какой-то десяток ступенек, и вы на станции. Я видел: нет там никакого ада. Там то же, что и у нас. Только меньше света.
Кажется, проскочили, объявил я.
Мы с дорогой Евпаторией, как всегда, все пропустили, рассмеялся Инкерман. Хотя у нас тут, кажется, было кое-что поинтереснее? Он толкнул ее в бок. Да, Тори?
Останови, крикнула она мне. Я сойду.
Не дури, бросил я. Башня только что была справа, а теперь она стала слева. Видишь? Знаешь, что это значит?
Фи, мы все знаем, что это значит. Говорю, я хочу сойти!
Мы все хотим сойти, но это, детка, Севастополь, Инкерман продолжал глумиться. Конечная станция мира.
Случилось то, что и должно было произойти: Евпатория влепила ему звонкую пощечину.
Инкерман и Евпатория, я изобразил пение, не прекрасная история
Заткнись, сказали мне оба.
Ребята, вы демонстрируете такое единение, рассмеялся я. Вам пора оформлять свои отношения, не думаете?
Заткнись, на этот раз отозвалась только Евпатория.
Объективно, ты сам напросился, дружище, констатировал я, глядя в зеркало на расстроенное и покрасневшее лицо Инкермана в зеркало. Ну а тебе, красавица, скажу только одно: ты на самом северном полюсе города. Если ты здесь выйдешь, до дома не доберешься. Есть-пить нечего, кроме нас, двинутых, сюда редко кто заезжает, а идти тебе даже страшно подумать сколько.
А она курить будет, вставила Фе.
Дура, огрызнулась Евпатория.
Все ненадолго замолчали; сказать было действительно нечего, и в тот момент я, помню, подумал: действительно, Феодосия в чем-то была права наша компания рушилась. Да, мы еще были все вместе, друг с другом, но как-то что ли, сами по себе. Споры, непонимание, разногласия все это пока еще обретало форму шутки, но каждый раз казалось все менее естественным. Что нас объединяло? Лишь то, что мы недавно перестали ходить в артеки и не знали, чем теперь заняться, что нам не нравилось сидеть после монотонной работы на крыльце или жарить мясо в компании скучных, как нам казалось тогда, папы и мамы только-то и всего. Могло ли появиться что-то, что могло бы нас снова спаять, притянуть друг к другу? Я не находил для себя ответа. Единственным приключением, которое нам доступно, оставалась поездка к Башне, к нашим северным границам. Может быть, стоило прислушаться к девушке, которая мне так нравилась, задуматься: если нельзя расширить границы мира, то стоит попробовать расширить собственные.