А ещё в просторной комнате стояли прялка и ткацкий станок для ковров, с начатым полотном Телевизора, радиоприемника, как и цветов в горшках не было, но имелась узкая дверь, частично скрытая низким шкафом. И, поддавшись любопытству, Павел только было направился к ней, как его остановил строгий голос прабабки:
Там моя личная кладовка, Павлуша.
Сказала с откровенным намёком, чтобы не совался. А затем, после паузы, тоном помягче добавила:
Иди-ка, ложись. Застелила на кровать чистое бельё.
Павел заснул легко и быстро, но часто просыпался то от скрипа половиц, то от тихого, едва слышного звука шагов рядом с кроватью. А ещё казалось, что в хате мяукает и фырчит кошка. Шуршало сквозь сон громче всего под кроватью и, кажется, где-то в кухне. И кто-то нарочно звонко смеялся злым и колким, как толчёное стекло, смехом над самым ухом. Смех задевал что-то сугубо личное, глубоко внутри Павла, и от него ему становилось особенно жутко.
Под утро Павел мог поклясться, что видел горящие в темноте глаза, только они располагались гораздо выше уровня пола, а так, как если бы кошка была размером с вставшего на четвереньки человека. А проснулся он, оттого что задыхался, ощущая на груди сильную тяжесть, которую не мог столкнуть, потому что тело стало одеревеневшим, словно чужое, так что невозможно пошевелиться.
Волосы Павла перебирали чужие пальцы, пахло чем-то несвежим и прогорклым, как бывает пахнет испортившееся масло. В уши шептали с обеих сторон, а слов нельзя было разобрать.
Павел напрягся всем телом, закашлялся, захрипел и так уже по-настоящему проснулся весь в липком поту.
Тишина вокруг воспринималась странно: плотной и густой, а сна не было больше ни в одном глазу.
Он отбросил одеяло и сел, собираясь вставать. Забренчала стеклярусом шторка, и прабабка Божена, в длинной ночной сорочке до пят, чиркнула спичкой, зажигая керосиновую лампу.
Дров сейчас наколешь, тогда завтрак в печи сготовлю. Вот света снова нет, так нашего электрика, алкаша безрукого, наверняка проклянут, пробурчала себе под нос Божена и прошла мимо кровати.
В нос Павлу ударил слабый запах из сна прогорклого масла. От накатившей жути волоски встали дыбом. Оттого захотелось враз бросить всё и уехать.
Он нарочно принюхался, но запаха больше не уловил, коря себя за глупые мысли, вызванные реалистичным кошмаром на новом месте. И даже вспомнил, что где-то читал, что бывает такое (разум в наваждении обманывает сам себя), когда запахи перетекают в реальность из сна.
Павел встал, потянулся и начал одеваться, пытаясь привести в порядок мысли. И успокоился лишь тогда, когда во дворе стал колоть топором поленья, таская их из-под навеса при свете керосиновой лампы. Божена же сейчас возилась со скотиной в хлеву, а ему ещё поручила сходить за водой к колодцу.
На завтрак Божена сварила очень вкусную молочную перловую кашу. А к ней были варёные яйца и блины, только не с молоком, а с травяным пахучим чаем с привкусом мёда.
Ели они с прабабкой дружно и молча, оба с отменным аппетитом, а потом в дверь постучали. Как, оказалось, пришла Марьяна, бодрая и румяная, в сиреневой куртке и лыжных брюках поверх коротких опушенных мехом ботинок.
Она без спроса зашла в хату и, поздоровавшись, предложила пойти Павлу с ней прогуляться. И так улыбнулась заразительно своими тонкими некрасивыми губами, что Павлу сразу захотелось пойти. Только вот Божена с её появлением нахмурилась, как грозовая туча. Поэтому Павел замялся, подумал, что, может, нужно еще чем прабабке по хозяйству помочь, но так и не спросил
Марьяна ухватила его за руку, сжала, и в голове Павла слегка зашумело. Он быстро надел куртку, шапку, ботинки и вышел на улицу следом за девушкой.
Она водила его по деревне, рассказывая, кто из деревенских, где живёт. Там, у развилки, в аккуратной хате, обложенной кирпичом с зелёной крышей, ютилась Василиса с матерью обе белошвейки. У пожилой Марфы в захудалом домишке, с новой крышей и крепким забором, было самое жирное и вкусное молоко.
А за желтым забором, в красиво расписанной цветами и узорами крепкого вида хате, со ставнями на окнах, проживала Галина с родителями. Она работала здесь продавщицей в сельпо.
Павел только хотел спросить, где живёт Марьяна, или она, как и он сам приезжая, но девушка неожиданно привела его к своему дому кирпичному, крепкому, наверняка зажиточному, с дорогой металлочерепицей на крыше, высоким забором, за которым виднелись крыши сараев, беседки и деревянной бани.
Вот и мои хоромы. Пошли с родителями познакомлю.
И снова тронула за руку, и Павел послушно кивнул.
Внутри дома Марьяны, как и во дворе, оказалось красиво, просторно и очень уютно. Внутри имелся как туалет, так и душевая кабина, на деревянных, окрашенных светло-коричневой краской полах лежали расписные ковры, на стенах красовались вышитые полотна и картины пейзажи и натюрморты.
Моя работа, с улыбкой произнесла Марьяна, увидев интерес Павла к картинам.
Она без куртки и ботинок выглядела отталкивающе: одно плечо слегка ниже другого, за спиной горбик. Только глубокие чёрные глаза выделялись резким контрастом красоты на фоне изъянов. И удивительно густые чёрные волосы были заплетены в тяжёлую косу.
Дом изнутри выглядел гораздо больше и просторней, чем снаружи. По пути в комнату Марьяны они миновали гостиную с дорогой кожаной мебелью тёмно-бордового цвета и тяжёлыми шторами до пола в тон мебели. Павел даже задержал взгляд на узких стильных полках на стене, где рядом крепился импортный широкий и большой плазменный экран телевизора. Как раз такой он недавно видел в магазине в разделе, где цены были просто сногсшибательными.
На диване сидела мать Марьяны такая же черноволосая, черноглазая, неопределённого возраста женщина, с некрасивым лицом с резкими чертами. А ещё очень тучная: жировые складки некрасиво обрисовывали бока под цветастым шерстяным платьем. Толстые щиколотки женщины выглядели опухшими, как и слегка одутловатое, вытянутое, как у дочери, лицо, на котором нос был приплюснутый, а не острый как у Марьяны. Зато голос женщины, когда она в ответ поздоровалась с ним, был властный и громкий.
«Таким если на кого крикнуть, подумал Павел, то может заложить уши».
Улыбка женщины была неприятной, а взгляд из-под густых ресниц тяжёлый, пронзительный одним словом, рентгеновский. От её взгляда Павлу хотелось поёжиться, как и от улыбки, ведь женщина больше ни о чём не спрашивала, словно и так всё интересующее её о Павле знала. Только с Марьяной они многозначительно переглянулась как какие заговорщицы, а Павел от их взглядов поёжился.
У Марьяны в доме была своя, богато и современно обставленная просторная комната с лестницей на чердак, где располагалась, по её словам, художественная мастерская.
Усадив Павла на диван, Марьяна сказала, что отчим вскоре принесёт им бутерброды с чаем, а затем стала расспрашивать его, как на каком допросе. А Павел, рассказывая о себе, неожиданно понял, что не может не отвечать на вопросы Марьяны, как и не может ей соврать, даже приложив усилия, и от этого понимания мороз прошёлся по коже. Стало жутко, и голова закружилась.
Словно поняв, что с ним происходит, Марьяна гаденько улыбнулась и перестала расспрашивать. Затем встала, словно знала, что сейчас в дверь вежливо постучат, и сказала:
Заходите, Жора Геннадьевич.
И в комнату с тяжёлым подносом вошёл высокий и тощий жилистый мужчина, совершенно седой, с лицом измождённым и испещрённым тонкими резкими морщинами.
Он был в тёмных, свободного покроя штанах и клетчатой фланелевой рубашке, с надетым поверх кухонным передником. Поздоровавшись глухим и сиплым, как бывает у заядлого курильщика голосом, мужчина натянуто улыбнулся и, как приметил Павел, старался смотреть либо себе под ноги, либо в сторону, но не встречаться с Марьяной взглядом.