Размеренные, один похожий на другой, дни я просидел дома, погрузившись в размышления обо всём и, соответственно, ни о чём одновременно за авторством Борхеса, Воннегут, Пруста, Дика и Лема. Ковырялся шилом в отвлеченно-метафизических универсалиях и абсурдных реалиях, стараясь распороть суть чужих изъяснений, но в голове бродил туман и мысли ускользали от меня, как вода, протекающая сквозь пальцы. Я винил себя за чрезмерное уделение внимания акциденциям, в которых я наблюдал ту самую суть Инструкции, тот самый признак соответствия устройству пыточной машины: в случайном я находил злобный умысел, в случае я видел сложный просчёт. Каждое действие и каждая мысль минувших дней есть суть хода машины, бьющего в мои королевские фланги. Винил человеком, но разумом знал, что на верном пути к открытию тайны, сокрытой под слоем софизмов. Я схватил Суть за имманентную нить лишь нужно её потянуть посильнее, но движение встало нить тянут с другого конца. Ко всему «социальному» миру я питал равнодушие, ко всему, что тянуло назад. Терпя поражения на флангах, а поставил ва-банк на свой дебют, отдавая пешку за пешкой, ставя под удар свои фигуры. Я чувствовал приближение эндшпиля, с каждым распитым бокалом часы отмеряли мой ход. Хотелось сдаться, бросить эту нелепую затею. Но что бы у меня осталось взамен? Не было ничего, чем бы мог я довольствоваться, нет ничего, что вернуло бы мне веру в жизнь. Машина заметила меня и уже не отпустит спокойно доживать свой ничтожный век это вне её практик. В своих прениях я не сдавался, потому жизнь ниспослала мне горькой травы проросший кустарник в целом море песка, по которому брёл я. Те дни, когда я был поглощен мирскими страстями, путём пройденными всеми я брёл я их вспомнил. Как пытался всё это создать: дом, семья и дитя. Подлый укол в моё сердце в попытках мой путь задержать. Но меня детство учило: там, где враги верен путь.
Я выбирался из дома лишь за кофе, иногда за едой через самовывоз. Хозяйке квартиры я сказал, что был болен и попросил не стараться меня поднять на ноги, предпочитая справляться с заразой самостоятельно. Она, святой без всяких сомнений человек, очень настойчиво пыталась пробиться в мою чумную палату, но я оставался непреклонен. С чувством материнской заботы, которое, что следует подметить, сильнее всякого любого чувства на Земле, что опять играет самую дурную и жестокую шутку со всеми людьми, она утверждала, что её не берёт ни сибирская язва, ни какое-то там жалкое ОРВИ, ни даже раковые опухоли, ссылаясь на случай семилетней давности, при котором ей диагностировали рак поджелудочной железы, но с помощью алтайских трав, горячего чая и варенья из земляники ей удалось заставить раковую опухоль, подобно Уроборосу, сожрать себя саму. Усомниться в правдоподобности этой истории у меня желания не было.
Апогей моего ликования пришёлся на день, когда вновь приехали в город хозяйские дети, перенявшие на себя весь удар материнской любви: рожденные в один день двадцатипятилетние москвичи, амбициозные, самоуверенные, часто недопонимаемые окружающими, исходя из менталитетной холодной войны между Питером и Москвой, но оттого, впрочем, не лишенные своеобразной одаренности. Как я уже говорил, приезжали они не очень-то и редко, но надолго задерживаться не любили. Их можно понять: с родственниками любовь зачастую в лучшей форме пребывает лишь на расстоянии, а физическую близость стоит порционно выдавать с особой осторожностью. Их сына звали Сергеем: крупный откормленный мужчина, которому в детстве явно хватало белка его рост был около метра и девяноста сантиметров. Короткая слегка редеющая шевелюра на голове и довольно объёмная растительность на лице, выдающая в себе небрежность хозяина: она походила на бороду пещерного человека. При всём его брутальном и мнимо суровом образе взгляд его был крайне мягкий и по-детски боязливый, в голосе читалась явная неуверенность в себе и какая-то неуклюжесть. Я помню, один раз мы пересеклись с ним в кофейне за углом тогда меня поразило его необъяснимое желание извиняться при любом обращении к кому-либо ни было и мания говорить «пожалуйста» после каждого слова. «Извините, а, можно, пожалуйста, капучино. Большой, пожалуйста. Да, пожалуйста, один сахар, пожалуйста. И поменьше кофе, пожалуйста.». Каждый раз к «пожалуйста» он добавлял низкий кивок головой, будто будучи фанатом японского одзиги, использующим жест при каждом удачном и совершенно неудачном случае. При этом Сергей не был тупым человеком или болевшим каким-либо психиатрическим недугом просто типаж такой. Думаю, за воспитание в семье больше отвечала их мать это многое бы объяснило. В пользу этого заключения говорило и поведение их дочери Аллы, больше известной под другими именами, но об этом немного позднее. Как часто бывает при подобном расположении своих социальных качеств сын выложил свою тропу по пути IT почётной сфере современного мира, обеспечивающая своего путника всеми благами. В династиях нашего дня рождения айтишника приветствуется хором херувимов, чего нельзя сказать о деятелях искусства и прочем «маргинальном сброде». Даже если бы я пытался придумать удачную колкость в сторону носителей утонченного одиночества, свойственного хозяевам мира, коими часто видят себя «художники», понявшие предназначение всех вещей, всё равно я бы не смог переплюнуть классику Курта Воннегута, твердящую: «Если вы всерьёз хотите разочаровать родителей, а к гомосексуализму душа не лежит, идите в искусство». Хорошие оценки в школе, прекрасное образование, красный диплом, золотая медаль атрибуты исполнительного муравья.
Я не интересовался деятельностью их сына в Петербурге: тем, куда и зачем он ходит вечерами, есть ли у него друзья и всевозможной иной пустословной полемикой. Ноутбук, кофейня, фриланс. Наши точки соприкосновения были ничтожно крошечны и повода для их расширения я не искал. Единственное место, где диалог мог получить своё продолжение это лавочка двора-колодца, на которой я обыденно просиживал первые часы своего дня, выйдя подышать свежим воздухом после дождя, посмотреть на серые тучки, заполонившие собой небосвод. Иногда удавалось послушать пение птиц, иногда, что значительно хуже, чьи-то крики и вопли из окон соседних квартир. Огороженные железным заборчиком клумбы сияли от трепетной заботы одной из жительниц двора бойкой пенсионерки лет семидесяти на таких по логике современной мифологии держится мир. Я не стремился узнать её имени, предпочитая, завидев её, убраться побыстрее домой: я испытывал некое чувство вины за созерцание её трудов, совершенно не желая хоть как-нибудь ей помочь. По правда сказать, я скорее избегал самой возможности её просьбы о помощи.
Сегодня цветы были особенно красивы и ароматны. Цвели гипсофилы и бархатцы, и циннии, спрятавшись за свежеокрашенную чёрной краской чугунную ограду. Выглядывали из своих домиков-горшков многолетний лен, бегонии и календула. Я тихонько сел в уголке на изогнутую лавочку, прихватив с собой зонтик-трость, если вдруг пойдёт снова дождик. На мне была лишь бежевая, чуть мятая рубашка и чёрные длинные брюки, зажатые старым кожаным ремнем. Какая-то маленькая собачонка, обогнавшая своих хозяев во дверях парадной, проскочила мимо меня, нырнула в заросли ухоженных, кое-кем особо любимых цветов, и навалила там толстенную кучу дерьма наверняка из благожелательных побуждений удобрить земельку. Раздался оглушительный крик той самой пенсионерки столь быстрый, что казалось, она не отводит глаз от клумб и грядок даже по ночам, засыпая лишь на один глаз. Продолжился залп артиллерии, а следом лишь тихие оправдания под звуки быстро удаляющихся шагов и постукиваний собачьих коготков о бетон.