Как мы видим, в приведённом отрывке чудеса достаточно традиционны для сказочного повествования и одновременно рационалистичны. А национализация материала происходила путём внесения примечаний географического и главным образом местного мифологического характера.
Например: «Сие боговещалище, или Оракул, находилось близ пригородка Елабуги при речке Тойме, впадающей тут же в Каму; которого поднесь ещё видны каменные развалины, известные под именем Чортова городища. В оном жрецами был содержан обожаемый Великий змий, которому людей давали на снедение вместо жертвы» (смотри записки Путешествий Капитана Рычкова, лист 44 и 45, ч. I, с. 4748).
В сам текст произведения часто вставлялись редко связанные с сюжетом то полемические выходки, то элементы злободневной социальной утопии. Так, например, Россия в «Старинных диковинках» Михаилы Попова описана следующим образом:
«В Государстве его заведено было премножество разного рода заводов и фабрик, на коих делали всякие вещи, какие только были в употреблении в тогдашнее время. Инде ткали парчи, бархаты, штофы и другие шёлковые материи; там делали сукна, полотны и всё то, что человеку для одеяния потребно; в других местах выкапывали из земных недр разные металлы и по очищении их делали из оных всякие дорогие сосуды и орудия для великолепия и пользы всенародной. Одним словом, не было такого искусства, которое бы в сей благополучной Державе могло уйти от рук тщательных её обитателей: и малый и старый были тамо в деле, которое сходствовало с их силами и знанием. Все содержатели таких заводов и фабрик платили Государю подать, которая весьма увеличивала его сокровище, а им была ни мало не отяготительна. Люди там не имели нужды в чужестранных товарах; ибо всё нужное имели дома; а иностранцам тогда только давали деньги, когда от них хотели научиться какому ни будь новому мастерству».
Ни один из элементов этого описания, правда, не попадает в текст произведения, но всё равно перед нами попытка привязать повествование не к какой-либо сказочной стране, а к России. В нём мы видим одни чудеса и превращения.
* * *
Говоря о влиянии первых авторских сказок на последующее развитие русской литературы в первой трети XIX века, сразу зайдём с козырей. Вот Пушкин в своей поэме «Руслан и Людмила», как это отмечалось ещё В. Сиповским в книге «Пушкин и его современники», заимствовал ряд мотивов из «Русских сказок» Лёвшина. Пародийность «Руслана и Людмилы» это пародийность сказок XVIII века. А элегичность настроения Руслана, которая была отмечена критикой как ошибка, это тоже элегичность XVIII века. Вообще Пушкин в поэме «Руслан и Людмила» ещё достаточно архаичен. Вот приведём крохотный отрывок из песни третьей, каждый может открыть томик поэта и продолжить:
Он видит старой битвы поле.Вдали всё пусто: здесь и тамЖелтеют кости по холмам,Разбросаны колчаны, латыА вот, по-видимому, источник данной картины, отмечает В. Шкловский, в «Повести о славном князе Владимире Киевском Солнушке Всеславьевиче и о сильном его могучем Богатыре Добрыне Никитиче»: «Чрез несколько дней взъехал я на пространную долину, которая вся покрыта была человеческими костьми. Я сожалел о судьбе сих погибших и лишённых погребения и предался в размышления о причинах, приводящих смертных в толь враждебные противу себя поступки. Но задумчивость моя пресеклась тем, что конь мой вдруг остановился. Я понуждал онаго в перёд; он ни шагу не двигался. Я окинул взорами и увидел перед собой лежащую богатырскую голову отменной величины».
Кстати, очень похоже на «Повесть о Силославе» М. Чулкова («Пересмешник», ч. I, вечер 2). Этот отрывок использован самим Лёвшиным в девятой части «Русских сказок»: «Он видит исполинский остав, одетый бронёю; долгота времени, обнажившая кости, не лишила сию красоты её: броня сияла от лучей солнечных и великий мечь лежал вместо возглавия под черепом богатырским» (с. 207208. Повесть о богатыре Булате).
Только в сказке В. Лёвшина под богатырской головой лежит не меч, как у Пушкина, а ключ. Это ключ от горы, в которой находится меч. Пушкин, видимо, ужал сюжет, сделал его ещё более пародийным, а также ввёл литературную пародию («Двенадцать спящих дев»). Например, отрубленная голова обладает каким-то характером, она ещё ругается. Руслан её ударяет. Всё это трудно себе представить у Лёвшина.
Из тех же «Русских сказок», вероятно, заимствован и волшебный сон Людмилы: «Она спала на постеле, усыпанной розами. Я приближился, пожирал глазами её прелести, не смея дышать, дабы не возмутить её покоя. Но ах! сей сон её был действие очарования. Три дня сидел я у стены хрустального здания, ожидая её пробуждения, не вкушая никакой пищи, но безплодно: Зенида опочивала» («Повесть о богатыре Булате»).
У Пушкина:
В сетях открылася Людмила:Не веря сам своим очам,Нежданным счастьем упоенный,Наш витязь падает к ногамПодруги верной, незабвенной,Целует руки, сети рвёт.Любви восторга слёзы льёт,Зовёт её но дева дремлет,Сомкнуты очи и уста,И сладострастная мечтаМладую грудь её подъемлет.Приведём высказывание Николая Полевого из «Очерков русской литературы» об этой поэме Пушкина: «Бесспорно: в Руслане и Людмиле нет ни тени народности, и когда потом Пушкин издал сию поэму с новым введением, то введение это решительно убило всё, что находили русского в самой поэме. Руссизм поэмы Пушкина была та несчастная, щеголеватая народность, Флориановский манер, по которому Карамзин написал Илью Муромца, Наталью Боярскую дочь и Марфу Посадницу, Нарежный Славянские вечера, а Жуковский обрусил Ленору, Двенадцать спящих дев, и сочинил свою Марьину рощу».
Старая флориановская, виландовская, лёвшинская народность была ещё народностью условной, она перешла и к Пушкину в указанной поэме, и Полевой это понимал. Не помогает автору упоминание Днепра, отеческих русалок, лешего, хазарского хана, Руси и прочего
* * *
Вернёмся к Лёвшину. Новеллы сращиваются в «Русских сказках» двумя способами.
Первый способ: герой рассказывает о своём прошлом. Обыкновенно за этим рассказом вводится новый герой. Приём этот настолько условный, что герой иногда пересказывает другому герою такие события, в которых тот сам был участником.
Второй способ это переход от отца к сыну. Рассказывается история отца, затруднения к браку, например, а потом переходят на историю сына.
Этот сложный приём есть, например, в «Повести о дворянине Заолешанине» и взят, вероятно, из «Тысячи и одной ночи» (история принца Камаральзамана).
Лёвшинский сюжет, сюжет ходовых вещей XVIII века, основан на занимательности. Но нередко части повествования не связаны друг с другом. XVIII век знал народность, но народность эта во многом ещё пародийная, как утверждал Виктор Шкловский. Трудно быть первым, часто неблагодарное это дело. Чулковские сказки и сказки Лёвшина пытаются найти в тёмном лесу тропинку к истинной народности, в чём не слишком преуспевают. Народность в литературных сказках, и не только, взятая всерьёз, как направление, это дело грядущего, XIX, века.
Особняком в сборнике «Русских сказок» стоят части VII и VIII. Они представляют собой одно произведение «Приключения Любимира и Гремиславы». Это самый большой слитный кусок во всех десяти томах «Русских сказок». Слитность, конечно, условная. В основе её лежит любовный роман, данный в манере романа «История кавалера де Грие и Манон Леско» популярного французского писателя, аббата Прево. Это рассказ молодого человека Любимира о его несчастьях.
Во времена Лёвшина сказки не столько собирались, сколько просто-напросто сочинялись. Белёвский писатель всё же несколько расширил тематику сказки и вызвал этим возражение рецензента в «Санкт-Петербургском вестнике» от апреля 1781 года. Вот что писала газета: