И ему шесть лет, так ведь? Или ты наврала мне и о возрасте?
У тебя есть виски? спросила она чуть более серьезным тоном.
Есть приличное красное вино.
Налей-ка мне.
Пока Гонсало откупоривал бутылку, Карла надела трусы и футболку, словно внезапно ее обуяла запоздалая стыдливость. Осушив бокал, она сразу же потребовала налить еще; казалось, ей необходим весь алкоголь мира, чтобы произнести следующую фразу. Она приложила руки к лицу, как будто у нее заболели глаза, прежде чем выпалить:
Висенте твой сын. Когда мы расстались, я была беременна, но решила, что нет смысла сообщать тебе об этом.
Наступило долгое молчание. Гонсало застыл, он был потрясен и немного обижен, но в то же время испытывал что-то вроде воодушевления. Потребовалось бы много прилагательных, чтобы выразить его чувства. Внезапно ему явилось видение сына неопределенного возраста, почти подростка. Он представил себе, как встречает его ледяное враждебное приветствие, и тут же почувствовал себя глупцом, когда Карла не выдержала и разразилась приступом смеха.
Так, значит, это шутка, тихо произнес Гонсало.
Ну, конечно, шутка, Гонса, призналась Карла, откашливаясь и пытаясь вернуть себе серьезный вид. Мальчику шесть лет, я тебе не соврала о возрасте. И, разумеется, он не твой сын.
Гонсало счел столь прямолинейную фразу оскорбительной. «И, разумеется, он не твой сын», повторил про себя, словно записывая мрачную мучительную информацию.
Я просто хотел тебе сказать, что мне не важно, есть ли у тебя ребенок, и что я готов на все, пояснил Гонсало.
И ты по-прежнему готов?
Да, без колебаний ответил он.
Они условились, что шестое свидание состоится в перуанском ресторане недалеко от дома Карлы. Гонсало зашел за ней точно в назначенное время, но она попросила его подождать за изгородью: очевидно, не хотела, чтобы он увидел Висенте. По крайней мере, пока дело не примет серьезный оборот, хотя сама и не была уверена, что хочет чего-то серьезного. Словом, просто не знала, готова ли она к чему-то новому. Гонсало в течение пяти минут пялился на фасад дома, пожалуй, против собственного желания, будто вынужденно перелистывал страницы ежегодного школьного альбома. Картинка точно совпадала с той, что хранила его память, только лимонное дерево теперь почти полностью закрывало палисадник, и ему показалось, что оно взрослый человек, загнанный в колыбель младенца. Он все еще разглядывал окружающее, как художник, обдумывающий будущее полотно, когда Карла позвала его подождать в гостиной, поскольку няня немного запаздывала.
Там вместо громоздкого кожаного дивана, на котором они так часто сиживали, укрывшись пончо, теперь стояли два кресла и огромная серая софа, заваленная зелеными и синими подушками. Стены по-прежнему белого цвета, но белизна показалась Гонсало более чистой и холодной, то есть еще более белой. Он вспомнил репродукции знаменитых картин, которые раньше висели на главной стене Веласкеса, Ван Гога, Карреньо, а теперь их заменяли аккуратно оформленные, но не очень качественно отпечатанные фотографии Серхио Ларраи́на. Вместо подвесных светильников стояли торшеры, а черно-красный арабесковый ковер, некогда придававший гостиной изящную торжественность, уступил место холодному полу из красной плитки. У Гонсало возникло впечатление, что он вошел в знакомый, но полностью перестроенный музей, частью которого, в некотором роде, он тоже является. Сидя на краешке кресла, Гонсало выглядел тем, кем был на самом деле женихом, и ему не хватало только букета в руках.
Со второго этажа доносились голоса Карлы и Висенте, вкупе походившие на двусмысленное сообщение, неразборчивое, но в то же время вроде как ободряющее: намек на приветствие. Затем голоса стихли, и Гонсало подумал, что ему знакома эта тишина клаксонов, лая и пения дроздов. Ему потребовалось некоторое время, чтобы заметить присутствие Висенте, который стоял на верхней части лестницы и смотрел на пришельца.
Высокий худощавый большеголовый мальчик с огромными черными влажными глазами, жующий или, вернее, смакующий горсть кошачьего корма: таким был первый образ Висенте, представшего перед Гонсало. Неуверенными, но игривыми шажками мальчонка спустился по лестнице, и «жених» приветствовал его с преувеличенной и вымученной радостью, которая свойственна тем, кто не привык иметь дело с детьми. Висенте не удостоил его ответом, однако озорно взглянул на гостя и приблизился, чтобы церемонно предложить ему немного своего лакомства. Гонсало не знал, что это корм для кошек, и, проявив вежливость, положил себе в рот нечто похожее на печенье или хлопья. Его тут же чуть не вырвало, а мальчик изобразил изощренную улыбку опытного проказника.
К тому дню Карла уже некоторое время боролась с пристрастием сына к кошачьему корму. Сначала ее беспокойство вызывал не ребенок, а странная худоба черной кошки по кличке Оскуридад, обладательницы на редкость больших клыков. На ее «удочерении» настоял Висенте. Очевидная гипотеза состояла в том, что чужой кот умеет проникать в дом и ворует еду у Оскуридад. Карле стоило немалого труда обнаружить, что кот на самом деле Висенте, потому что ребенок проявлял осторожность и предусмотрительно чистил зубы сразу после ежедневного банкета из кошачьих сухарей. Ничего не подозревавшая Карла хвасталась: ее сын без напоминаний чистит зубы, и только когда учительница сообщила, что Висенте приносит кошачий корм в качестве завтрака да еще нахваливает его другим детям, она поняла внезапное пристрастие сына к гигиене зубов. Карла срочно попыталась искоренить вредную привычку, но Висенте отказывался есть что-либо другое. Врач объяснил Карле, что проблема эта довольно распространенная и что встречаются пусть и реже дети, пристрастившиеся к корму для собак, поскольку он более жесткий и, видимо, значительно менее приятный для вкусовых ощущений человека. По словам доктора, в кошачьем корме нет ничего такого уж токсичного или вредного, хотя, конечно, это вовсе не самое сбалансированное питание в мире. Единственная реальная опасность, предупредил медик, кошачьи микробы. А отучать ребенка от дурной привычки нужно постепенно, сокращая дозу, как если бы речь шла о пристрастии к шоколаду, сладкой вате или пьянящему аромату клея.
Так что отныне каждый день Висенте получал вместе со своим ванильным молоком и лепешкой с авокадо неуклонно уменьшающуюся горсть «Вискаса». План рациона учитывал также предпочтения мальчика в еде: от «Вискаса» с лососем, который он, несомненно, любил больше, перешли к корму с мясом, а потом с курицей, которая нравилась ему меньше всего, что любопытно, ведь, когда дело доходило до «настоящей» еды, Висенте предпочитал курицу мясу, а мясо лососю.
Теперь я даю ему только немного «Вискаса» с курицей, пояснила Карла, пока они с Гонсало уплетали севи́че[12] в перуанском ресторане. Надеюсь уже через несколько недель полностью исключить корм из его питания.
Вообще-то мне не было противно, но застало врасплох, я ожидал чего-то сладкого.
И сразу же, чтобы сменить тему, Гонсало добавил:
Знаю, ты не хотела, чтобы я встретился с Висенте.
Да, не хотела, но, наверное, чему быть того не миновать, и так должно было случиться, ответила Карла, словно сама себе.
Так это как?
Без лишних раздумий.
На протяжении следующих недель, прогуливаясь в парке и лакомясь фисташковым мороженым, они начали набрасывать черновик своих семейных отношений, хотя и не были уверены, что он превратится в соответствующую книгу. Гонсало выглядел более восторженным; впрочем, оба вели себя, как писатели, которые, вместо того чтобы погрузиться в трудоемкие изыскания, просто продолжают работать, в надежде, что обилие текста выльется, в конце концов, в несколько приличных страниц. Не существовало никакой причины возвращаться назад или что-то корректировать, или менять размер шрифта, ведь они отлично проводили время и часто смеялись, что было самым желанным, особенно для Карлы. Да, она вернулась, прежде наивно увлекшись жалким субъектом, который сделал ее матерью ребенка, в свою очередь превратившего Карлу в кого-то вроде одинокой добровольной рабыни. Своего сына она обожала, но его появление уничтожило представление о будущем, перспективу, по правде говоря, до конца так и не продуманную или продуманную зыбко, с причудливыми последствиями. Оказавшись загнанной в угол обстоятельствами, она сформулировала новое представление о своем будущем, гораздо более точное, которое не включало в принципе любовь, по крайней мере, ее бурно-дестабилизирующе-страстную разновидность. Кроме того, Карла не занималась поисками отца для своего ребенка или чем-то подобным, а скорее наоборот: воображала себя одинокой, с завалящим любовным приключением вне своего дома, и сосредоточенной на работе и на сыне, кажется, именно в таком порядке. Впрочем, в то время у нее даже не было нормальной работы. С девяти до пяти она служила секретаршей в юридической фирме своего отца, и хотя ей было не так уж непереносимо отвечать на телефонные звонки, организовывать встречи, обновлять картотеки при неплохой зарплате, числиться секретаршей у отца она считала ежедневным унижением, иногда казавшимся ей заслуженным и почти всегда необратимым.