Да хорошо, чего уж там
Всё тебе «хорошо», возмущался Потёртый. Тебе лишь бы куда барахло уместилось. А не видишь доска кверху ногами стоит, разве это дело?
Как это «кверху ногами»?
А по текстуре не видно, что комель вверху? Может дерево расти комлем кверху?
Тётя Стюра приглядывалась, супя белёсые бровки, как будто соглашалась и всё-таки возражала:
То дерево. А доске-то не всё равно, как стоять?
И этим давала повод для новых его возмущений:
Тебе-то всё равно, а ей нет. Она же помнит, как она росла, значит, с тоски усохнет, вся панель наперекосяк пойдёт.
Ну надо же! изумлялась тётя Стюра. Помнит!..
И он торжествовал, ставя планку как надо, и доказывал тёте Стюре, что вот теперь-то «совсем другой коленкор», и много ещё слов должно было утечь, пока притёсывалась планка к месту, мазалась клеем, прижималась струбцинами:
Вот погоди, Стюра, как до лака дойдёт вот ты увидишь, краснодеревщик я или хрен собачий. Учти, я никакого тампона не признаю только ладонью. Лак нужно своей кожей втирать, тогда будет мёртво! Что ты! Я же до войны на весь Первомайский район был один, кто мог шкап русской крепостной работы сделать. Или бюро с секретом. Вот это закончу и тебе сделаю, будет у тебя бюро с секретом. Я же славился, Стюра! Две мебельные фабрики из-за меня передрались, чтоб я к ним пошёл опыт передавать молодёжи. Я посмотрел так мне ж там руками и делать-то не хрена. Они же что делают? Сплошняк экономят, а рейку бросовую гонят с-под циркулярки и клеят, и клеят, а стружку тоже прессуют. А я им только рисуночек дай, фанеровку подбери. Нет, не пошёл. Моя работа другая. Мою работу, если хочешь знать, на выставке показывали народного ремесла, на международную чуть не послали, но передумали, политика помешала. Так этот мой шкап знаешь где поставили? В райсовете, под портретом ровненько отца родного. Что ты! Почёт!
Вторая планка пригонялась ещё дольше, он её так и этак вертел и отставлял для долгого перекура. Жадно затягиваясь, отчего ходил по небритой шее острый кадык, он сводил глаза на кончике потрескивающей папиросы, и лицо его вдруг теплело от улыбки.
Одно жалею, говорил он, не я ему, живоглоту любимому, гроб делал.
Да уж, вздыхала тётя Стюра, нарезая хлеб, ты б постарался!
Уу! гудел он с воодушевлением. Ты представь: вот дали бы мне такое правительственное задание. Три полкаша у меня для снабжения или же генерала. «Так и так, говорю им, чтоб к завтрему мне красного дерева выписали в неограниченном количестве. Столько- то гондурасского кедра. Н-да Тика не забыть тесинок восемь, а также и палисандры». А на крышку изнутри самшит бы я пустил. Или бы кизил. Нет, лучше сандал, он пахнет, сволочь, вечное время не выдыхается. Даже балдеешь от него без бутылки. Спи только, родной, не просыпайся! Самое тебе милое дело спать. И народ тебя в спящем состоянии больше полюбит.
Он смотрел куда-то в неведомую даль, будто видел что-то сквозь стены, и улыбка понемногу делалась маской, которая никак не отклеивалась с побелевшего от злости лица.
Ведь ты, отец любимый, такое учудил, что двум Гитлерам не снилось. И какие же огни тебя на том свете достанут! Хорошо ты устроился, отец, ловко удрал
В голосе человека слышалась тоска, и Руслан её разделял по-своему: ведь он тоже скучал по прежней жизни, тоже в неё рвался. Но имел же он терпение ждать, не скулить так жалобно! Тёте Стюре и той не нравилось, как скулит Потёртый:
Вот до чего тебя глупые мечты доводят! Сколько ж про это говорить? Пустое всё, ничего не вернёшь. Дальше нужно как-то жить!
А вот шкап соберу всё забуду, как отрежу.
Да ты жизнь свою как-нибудь собери, нужен мне твой шкап! Ходишь, шатаешься. Или нарочно себя жгёшь? Столько лет в рот не брал, а тут закеросинил.
А это во мне, Стюра, дефициту накопилось.
Уезжай-ка ты лучше отсюда, от дефицита этого. Думаешь, держусь я за тебя? Да я тебе денег достану, поезжай в свой Октябрьский район, там-то, может, скорей очнёшься.
Не Октябрьский, тёть Стюра, Первомайский. Да как же я от работы своей уеду?
Ну, подрядился так уж докончи, ладно.
Да не в том дело, что подрядился. Мне надо хоть од- ну вещь, но сделать. Хоть почувствовать не разучился. И вот ты говоришь: поезжай. А кто меня там ждёт?
Ты ж говорил жена была, дети
Ну-ну, ещё племяшей прибавь, кумовьёв. А посчитай, сколько годков минуло. Меня-то ещё на финскую призвали, да к шапочному разбору; то б демобилизовали, а так ещё трубить оставили. Ну, теперь эта, Отечественная, да плен, да за него ещё другой плен вон меня сколько не было! А они под оккупацией находились, и кто там живой остался поди узнай. И на кой я ему с амнистией! Разбираться ему некогда, за что попал. Все по одному делу попадают за глупость. Был бы умный как-нибудь уберёгся. Их-то из-за меня почему тягать должны? Это одно дело, а другое он меня за живого-то уже не считал. В душе-то он со мной простился. Помню я, с соседом мы в пересылке встретились, на одной улице когда-то жили. «Батюшки, он мне говорит, да ты живой! А я тебя который год в усопших числю». Ведь за всех за нас по домам, по церквам свечки ставили, как же это мы теперь вернёмся? Кто нам, не подохшим, рад будет? Ведь они грех совершили по живому свечка!
Ну, а в другой какой район? спрашивала тётя Стюра, стягивая плечи платком. Не обязательно в Первомайский
Да в какой же ещё другой, Стюра? А я где живу? Я же в другом и живу!
Покачав головою, она уходила в кухоньку. Он провожал её загоревшимся взглядом, поворачиваясь с табуретом вместе. Там она гремела посудой, с грохотом лазила в подпол и возвращалась с тарелкой помидоров и грибов, переложенных смородиновыми листьями, а в середину стола ставила запотевшую бутылку. Потёртый зябко вздрагивал, уводил в сторону маслено заблестевшие глаза, а бутылка всё равно была центром притяжения, главной теперь вещью в комнате.
Эта мерзость, как уже знал Руслан, называлась ласково «водочкой», она же была «зараза проклятая, кто её только выдумал», и понять он не мог, нравится ли её пить Потёртому. По вечерам он к ней устремлялся всем сердцем, утрами страдал и ненавидел её. Не в первый раз Руслан наблюдал, как эти двуногие делают то, что им не нравится, и вовсе не из-под палки, чего ни один зверь не стал бы делать. И недаром же в иерархии Руслана вслед за хозяевами, всегда знавшими, что хорошо, а что плохо, сразу шли собаки, а лагерники только потом. Хотя и двуногие, они всё-таки не совсем были люди. Никто из них, например, не смел приказывать собаке, а в то же время собака отчасти руководила их действиями, да и что путного могли они приказать? Ведь они совсем были не умны; всё им казалось, что где-то за лесами, далеко от лагеря, есть какая-то лучшая жизнь, уж этой-то глупости ни одна лагерная собака вообразить себе не могла! И чтобы убедиться в своей глупости, они месяцами где-то блуждали, подыхали с голоду, вместо того чтобы есть своё любимое кушанье баланду, из-за миски которой они готовы были глотки друг другу порвать, а возвратясь с повинными головами, всё-таки замышляли новые побеги. Бедные, помрачённые разумом! Нигде, нигде они себя не чувствовали хорошо.
Вот и здесь разве нашёл свою лучшую жизнь Потёртый? Уж что там его держало около тёти Стюры, об этом Руслан преотлично знал, да то же, что и у него самого бывало с «невестами». Право, это не самое скверное в жизни, но этим двоим не было друг от друга радости. Иначе зачем бы им тосковать, живя под одним кровом, зачем спорить столько, иной раз до крика? Потёртый и здесь оставался истым лагерником делал не то, что хотелось бы ему делать, делала то же и его «невеста», и Руслан твёрдо знал: когда придёт время их разлучить и увести Потёртого туда, где только и может он обрести покой, то он, Руслан, не испытает ни жалости, ни сомнений.
Сев за стол, тётя Стюра приглашала обоих своих «жильцов» один отказывался, не взглянув на поставленную около него миску, другому хотелось ещё поработать. Но вся его работа в том состояла, что он ещё разок прикладывал оставшиеся планки и, отложив их, сидел, курил, намеренно оттягивая блаженное свидание с бутылкой. Что-то уже изменилось в нём причудливо: на лице сияла беспричинная ленивая доброта, а в душе чувствовался нервозный позыв двигаться, говорить без конца.