Но даже, когда без слез это тяжелая работа, только с приходом мастерства приносящая радость, а до того пот и слезы. Слезы, которые я помню до сих пор полвека спустя. Написал и страшно сделалось. Полвека! Как быстро!
Но, вспоминая свои муки и радости, в пору перепиливания скрипки, я вспоминал и величайшую доброту, с которой столкнулся, потому что только она помогла мне не озлобиться и не растерять, свойственной каждому человеку, веры в хорошее и светлое.
А того первого, который, буквально, втолкнул меня в музыку, я не забуду никогда ! Мало ли голосистых мальчишек! Ведь не поленился, разыскал нас в нашей коммунальной дыре. Приехал, чтобы вытащить, обучить, сделать музыкантом, еще одного, из тысяч талантливых, которые так никогда и не проявляются. Это «середнячок», «бездарность» где скачком, где ползком, где потом и упорством, пробьется, талант уязвим и одинок, он, как правило, пропадает. И только потом, за стаканом водки, смутно вспоминает: мол, было что то, да не состоялось!
К величайшему моему сожалению, я не знаю, кто это был. И даже предположить не могу! Мы не запомнили ни имени, ни фамилии. А когда я специально пересматривал фотографии педагогов Ленинградской Академической капеллы того времени, его лица так и не нашелОчень жалко. Он был из тех великих душою людей, на которых и держится Россия. К счастью, таких много. И всю жизнь, будто сменяя друг друга, они были вокруг меня. Иначе, я бы не перенес одного из самых мучительных периодов своей жизни, периода слез, синяков и оскорблений, потому что мы были еще и беззащитными, и нищими, периода, когда меня звали « скрипаченком». (Продолжение следует)
Слово, выкинутое из песни
Мучила меня эта песня. Еще совсем маленьким мальчиком слушал я ее по радио: «Когда я на почте служил ямщиком» Для меня были загадочными слова «ямщик» и «почта» Правда, почта в нашем квартале была, там за длинным барьером сидели молодые девушки, принимали заказные письма, выдавали бандероли, посылки и пенсию моей бабушке Там я покупал открытки, чтобы корявым почерком вывести поздравление с «Восьмым мартом» или «С Первым Маем» . Там пахло особенным «почтовым запахом» расплавленным сургучом, типографской краской от свежих газет и клейстером.. Это был притягательный мир пестрых марок, открыток, которые можно было сколько угодно рассматривать в витрине под стеклом, пока бабушка заполняла пенсионный бланк.
В день получения пенсии мы покупали два пирожных и несли их домой, чтобы съесть «не по бурлацки», а с молоком или с чаем. Собственно, два пирожных покупались в расчете на совместное с бабушкой чаепитие, но почему-то всегда получалось, что чай мы пили вместе, а оба пирожных доставались мне. Разумеется, после того как они бывали съедены, я огорчался своим эгоизмом, и тем ,что не успевал заметить в какой именно момент кончалась мое буше или картошка, или корзиночка и начиналась бабушкина
Но несмотря на это мелкое огорчение, посещение почты было для меня праздником. Оно и до сих пор волнует меня ожиданием новостей, нетерпением при открывании бандероли и многим другим, в том числе, по старой памяти, и почтовым запахом.
И все это никак не вязалось с тем жутким событием, о котором пелось в песне Слова песни приходили мне на ум совершенно неожиданно, когда ледяными февральскими утрами я бежал в школу мимо дымящихся поземкой сугробов
« А ветер совсем ту находку занес,
Метель так и пляшет над трупом,
Разрыл я сугроб, да и к месту прирос,
Мороз заходил под тулупом "
Школа была далеко. Слева от дороги стояли, занесенные снегом домишки, там поблескивал желтый огонь в окошках, но справа тянулись бесконечные огороды, а за ними щетинился лес. Ветер гулял на просторе, снежные заструги пересекали накатанное, скользкое полотно шассе. Я перескакивал через них и все боялся наступить ногою на что то твердое Я казался себе тем несчастным ямщиком, что нашел на занесенном метелью тракте свою замерзшую невесту. Невольно поскуливая, не то плача, не то напевая, норовил я поскорее проскочить через страшные мертвенно белеющие в утреннем сумраке снежные валы, которые хватали меня за валенки и чернели позади дырами от следов..
Но вот однажды, в тарелке репродуктора голос Ивана Скобцова пропел неизвестные мне строчки пролога:
« Мы пьем-веселимся, а ты нелюдим,
Сидишь как затворник в неволе,
Мы чаркою водки тебя угостим,
А ты, брат, поведай нам горе..»
Мне показалось, что передо мной открылся театральный занавес и далее разыгрывается драма. Но странное ощущение недоговоренности рождала во мне эта песня.
Много позже я нашел объяснение для тогдашних своих сомнений: то, что произошло с ямщиком катастрофа! Но ведь это трагическая случайность в ней никто не виноват. В песне же ямщик предстает совершенно разрушенной личностью. Слов нет то, что с ним стряслось огромное горе, но все же его недостаточно для полной гибели души человека.
Было и другое Мне самому поначалу показалась кощунственной моя догадка. А уж так ли любил ямщик эту девушку?
В нашей огромной коммуналке жил старшина, у которого в войну в блокадном Ленинграде погибла вся семья. Он только однажды, кажется в День Победы, выпив, рассказал нам об этом В его рассказе были подробности похлеще, чем в рассказе ямщика. Там тоже были и метель и снег, и еще трупы на обочинах, и санки, на которых он вез жену и двоих ребятишек через весь город хоронить на Пискаревском кладбище.
Я попытался представить, как этот человек, говоривший о своих близких как о святых мучениках, сказал бы о своей любви словами ямщика:
И крепко же, братцы, в селенье родном,
Любил я в ту пору девчонку.
Сначала я в девке не чуял беду,
Потом задурил не на шутку
и представить не смог!
Рано утром я дождался, когда старшина выйдет из своей пятиметровой комнатушки ,чтобы выскоблить щеки опасной бритвой, над эмалированным умывальником и станет на лестничной площадке доводить до блеска скрипучие хромовые сапоги и приступил к нему с вопросом.
Он выслушал меня, задумчиво крутя в руках жестяную коробочку с гуталином.
Не похоже, чтоб любил, наконец произнес он. Точно.
А что же он так переживает?
Вопрос! крякнул старшина Стало быть, есть причины.
Он же не виноват, что она замерзла.
Вопрос! сказал старшина, заправляя белоснежную бязевую рубаку без воротника в суконные галифе, и спросил ни к селу, ни к городу: Ты с какого года?
Сорок четвертого.
Да? сказал он, думая о чем то своем. Совсем большой! Совсем.
Недели через две он позвал меня в свою комнатушку, где только и помещались узкая железная кровать под тонким колючим одеялом, тумбочка и табуретка. На стене висел, укутанный простыней, парадный мундир с медалями
Садись! сказал старшина и азартно потер руки. Я твои сомнения библиотекарше нашей доложил. И вот ведь какая ситуация возникает! Виноват ямщик-то! Кругом виноват! Такая вина хоть в петлю!
Он вытащил из тумбочки тоненькую книжицу и раскрыл на заложенном месте
Эн,Эн, Трефолев. Стихотворения. прочитал он, бережно держа книжку в большой красной руке, Вишь, как тут складывается! Крики то о помощи он услышал, когда с пакетом скакал туда! Не обратно, а туда! Вот гляди, стало быть.
Средь посвистов бури услышал я стон,
И кто-то о помощи просит.
И снежными хлопьями с разных сторон ,
Кого-то в сугробах заносит.
Коня понукаю, чтоб ехать спасти;
Но, вспомнив смотрителя, трушу.
Мне кто-то шепнул: на обратном пути
Спасешь христианскую душу!
Видал, что делает! сказал старшина и так заерзал на своей койке, что она вся застонала: Шепнул ему кто-то! Едри его мать он осекся, покосившись на меня.
Мне сделалось страшно. Едва я дышал.
Дрожали от ужаса руки.