После перерыва начинался урок арифметики или географии. Долбление наизусть задач или собственных имен. В географии для Эльзы была, однако, одна загадка. Часто в уроке по поводу разных стран света упоминалась железная дорога, на которой она за Баптиста исполняла обязанности сигнальщика, то есть «Le Nord».
Многие страны, города, реки оказывались, по разумению девочки, прилегающими к chemin de fer du Nord[107]. Такие страны, как Швеция и Дания, оказывались даже со слов монахинь-учительниц tout a fait an Nord[108], а Россия была à léxtrémité du Nord[109]. Поэтому Эльза давно решила, что последняя станция ее железной дороги и есть Россия. И ей очень хотелось достать когда-нибудь себе и Этьену des permis[110], или бесплатные билеты и, сев в вагон в Териэле, съездить в Poccию, причем выехать, конечно, пораньше, чтобы вернуться к вечеру домой.
Прокатиться до конца дороги le Nord, то есть до станции «lа Russie», стало, со временем, мечтой девочки, но она таила это от всех, кроме одного хорошего друга. Баптист много раз обещал достать ей с братом des permis ради прогулки, но недалеко, только до города Амьена. О желании прокатиться по всей дороге, Эльза, конечно, ни разу не заикнулась с ним, но надеялась на своего друга Фредерика. Эльзасец обещал девочке достать билеты гораздо дальше Амьена и, стало быть, пожалуй, и до «lа Russie», хотя он сомневался, есть ли такая станция, местечко или город. По его мнению, такая станция могла быть только за границей Бельгии, у которой le Nord уже кончается.
Монахиня-учительница, конечно, и не подозревала, какую географическую загадку задала одной из самых умных своих учениц.
Около четырех часов ученье кончилось, всех девочек, как всегда, выстроили попарно колонной, и они строем двинулись из школы, громко распевая:
Марширование под пение таблицы умножения было делом испокон веку неведомо зачем заведенным и чисто машинальным. Так как за дверями школы девочки разбегались всегда врассыпную по домам, а идущие в Териэль по шоссе, разбивались на группы приятельниц или соседок, не соблюдая возраста и роста, то пение таблицы никогда не доходило даже до quatre fois quatre[112].
Эльзе таблица умножения представлялась тем же, что и океан, который она видела в раннем детстве, живя еще в Кавальдосе Многое множество воды ограничено чертой горизонта, но за ним, по словам отца, все та же вода и вода И так без конца. До берегов какого-то другого света! Le nouveau monde!..[113]
Для Эльзы six fois six[114] было уже горизонтом ее арифметического океана. Six fois six, six fois sept[115] и т. д. плавало в тумане, изредка на время прояснялось после разъяснений учительницы и снова застилалось таинственной пеленой Вполне ясен всегда оставался лишь один морской берег, с которого она смотрит вдаль, то есть deux fois deux quatre![116]
Ежедневно пробежав два километра с другими девочками и уже приближаясь к Териэлю, Эльза всегда отставала от подружек, якобы ради того, чтобы нарвать матери букет полевых цветов Это случалось неизменно, и все девочки привыкли прощаться с Эльзой перед первыми домами городка.
А между тем это было лишь предлогом и обманом со стороны Эльзы. Оставаясь одна на дороге, она рвала пучок цветов, и когда подруги скрывались за ближайшими домами, она бегом направлялась в сторону от дороги, где саженях в полутораста виднелась ограда, высокие деревья и часовня. Это было местное кладбище.
Эльза давно решила при возвращении из школы заходить на дорогую ей могилу и настолько привыкла к этому, что это стало для нее нравственной потребностью. Даже зимой, или в бурю, или в проливной дождь она не могла пройти мимо, не заглянув на могилу отца, хотя бы на мгновение.
На этот раз, нарвав цветов, она, озираясь, торопливо проскользнула на кладбище и, быстро миновав ряды тесно стоявших крестов и памятников, остановилась у одной могилы, почти на самом краю у ограды, выходившей в поле.
Постояв минуту перед крестом этой могилы недвижно и задумчиво, она вздохнула, и села на землю. Собрав и отбросив в сторону вчерашние цветы, она разделила вновь нарванные пополам, рассыпала одну половину на насыпи могилы, а другую пристроила на кресте, засунув за повитую на нем проволоку. На кресте этом, простом, выкрашенном серой краской, была надпись:
Ci-git
LOUIS CARADOL,
natif de la Guadeloupe (Antilles)
mort a Tériél (Somme) agé de 46 ans.
Priez pour lui.
Здесь покоится
ЛУИ КАРАДОЛЬ,
рожденный в Гваделупе (Антильские острова),
умерший в Териэле (Сомма) в возрасте 46 лет.
Помолитесь за него.
Могила почти на краю кладбища, не затесненная другими, и новый, свежевыкрашенный крест свидетельствовали, что еще не очень давно здесь положили обожавшего ее человека.
Эльза, усевшись около могилы, как всегда задумалась о своем житье-бытье.
Трех лет еще не прошло, как умер отец, а сколько уже воды утекло. Простой наемный работник, чересчур молодой и красивый, но злой и грубый, к тому же еще и лентяй, кутила, деспотически помыкает его вдовой и грубо обращается с его детьми.
Все в районе и в Териэле убеждены, что связь пожилой вдовы с молодым человеком, сомнительным чужеземцем, явившемся неизвестно откуда, не кончится добром. Многие не только косятся на него, даже боятся его. А прежний приятель отца Бретейль прямо высказал Эльзе свое подозрение, что le bon-ami[117] ее матери настоящий жид.
Cest un juif pur sang![118] Настоящий. Странствующий! сказал он. Un juif errant[119]. Они опасный народ. Про них даже особая книга написана, где рассказаны их злодеяния. Они не признают Христа, а над святым отцом издеваются. Le saint père[120] для них не только не наместник Христа, не папа и пастырь душ, но даже и не духовное лицо.
Эльзе с первого же дня стал ненавистен этот смазливый малый, непостижимо обвороживший ее мать.
И хотя она убеждена, что он самый опасный sournois[121], а, может быть, и просто колдун, но, однако, она не боялась его, а только глубоко, всей душой ненавидела.
Ежедневно размышляя в часы досуга и в часы тоски, как избавить мать от Баптиста, она и на могиле отца всегда мечтала о том же; как бы обещала это ему, но и горячо призывала отца себе в помощь.
В этот день Эльза была особенно грустна и просидела дольше обыкновенного в глубокой задумчивости.
Слова Баптиста: maudit negrillon, брошенные ей вчера в виде насмешки над происхождением ее отца, подействовали почему-то на девочку сильнее, чем когда-либо. Не в первый раз, конечно, слышала она это от любимчика матери. Зная, как чувствителен для Эльзы именно этот укол, Баптист в минуты особо сильного раздражения всегда называл ее негритенком, но это случалось, однако, не более трех-четырех раз в год. И каждый раз Эльза становилась дня на три мрачна или печальна и молчалива.
На этот раз ненавистное прозвище подействовало на девочку как удар. Быть может потому, что она становилась старше или в ней начинала сказываться нравственная усталость от жизни, которую она вела. Ее внутреннее чувство все чаще говорило:
«Когда же конец всему этому? И какой же будет конец?»
Разумеется, тайный ответ на это был в ней один. Если бы не братишка, она бы ушла из дому.
Многие почтенные женщины в Териэле очень любили Эльзу и, угадывая в девочке честную и усердную работницу, предлагали взять ее к себе в услужение, обещая с первого же дня сто франков в год жалованья. А это казалось девочке, да и было в действительности, блестящим предложением. Но вместе с братом, конечно, никто не захотел бы взять ее в дом, а с другой стороны и Баптист, держащий заставы на свое имя, не согласился бы на это. Тогда он не смог бы отлучаться в Териэль, и проводить целые часы с приятелями в местном кафе за игрой в домино, или на биллиарде, так как заменить себя, чтобы signaler le train[122], было бы некем.