Тишина разливалась невероятная.
Входя в каштиль, Гречанский видел, как на горизонте день, в рамки которого было всажен искаженный лик всех времен года, терялся в густом масле тьмы. Он впадал в нее, тихо и неумолимо, исчезал подобно широкой реке, добравшейся до равнины, в бесконечности океана.
Выходила луна. Округлая. Желтая. И угрожающая.
Линия горизонта исчезла наподобие той едва заметной, колеблющейся черты на океане. Утонула в голубизне неба или невероятной синеве волн. В равнине границ соприкосновения неба и земли неслышно канула в жерло тьмы, наподобие выпашего из руки золотого в зыбучей грязи Паннонии. Пропала в черной рубахе ночи.
Слышен был только ритмичный шум невидимого огромного моря, наподобие дыхания зверя.
Далеко был в тот вечер Гречанский от океанского берега. Лишь запах соли напоминал ему об океане.
Викентий Гречанский видел это огромное водное пространство несколько лет назад. В стране басков он побывал одной хмурой осенью там он должен был забрать списки маврских заметок о завоевании Пиренейского полуострова, в которых баски были описаны как неверные чародеи, что их недвусмысленно относило к книжным людям, то есть к христианам. Он позабыл бы причину того необычайного задания, но покуда жив, будет помнить иглы холода, переплетенные с гривой морского ветра, и дождь, что падал с неба в те ноябрьские дни. Ему казалось, что дождь будет идти годами.
Лило как из ведра, когда Гречанский въехал в город Бордо. И еще несколько дней, пока он находился в дивном городе, где lilia sola regunt lunam undas castra leonem[2], дождь стучал по кровлям роскошных палат и искусно выстроенных церквей, переполнял улицы, площади и людей, что скрывали лица под широкими капюшонами. Помнил Гречанский зловещую тишину отдаленных гостиных дворов, скудный свет и запах свечей и вино, густое и алое, словно кровь алебардой[3]пронзенного жеребца. Кровь конская. Кровь людская. На своем веку ратника Гречанский насмотрелся и того, и другого. То вино в Бордо напоминало ему кровь и было ему слегка противно, пока он смотрел на него в хрустальном стакане, но пьянящий запах смородины развеивал дурные картины, что рисовались на стекле памяти. В том крепком вине был сокрыт вкус шиповника и черного перца. Вино вязало рот и веселило сердце. В Аквитании и Лимузине Гречанский пробовал гусиную печень фуа гра, ракушки Сен Жак в пене из пармезана и молока, устрицы, политые лимонным соком, омлет с икрой морского ежа и превосходную телятину с брусникой. То были великолепные пиры в Биаррице, Мимизане и Кадиллаке на реке Гаронне. Все эти вкусы и запахи быстро исчезали в холодном осеннем дожде Аквитании и горьких ветрах Пиренеев, так что, добравшись до Марселя, Гречанский больше не чувствовал на губах терпкий вкус мерло и медовую сладость вареной телятины, но не забывал искусной Лоретт Биго, девушки из бордосского предместья Ле Виктуар, которая знала пути к скрытым точкам удовольствия, хотя от рождения не имела рук, однако свои чары любви наводила роскошными пухлыми губами, носом, пальцами ног, мягкими ступнями и телом, гибким и ловким, словно дельфин в воде.
Несколько лет спустя после проверки и разбора доставленных артефактов баски сделались людьми книги и стали прибывать как военные наемники через Пьемонт в южные края Паннонии. Так в сражениях сербов, венгров и турок порой слышались баскские боевые кличи, развевались флаги с крестом лаубуру который, согласно одному толкованию, представляет четыре головы четыре области, а по другому, означает дух, жизнь, сознание и форму и палили длинные и тяжелые аркебузы, носимые как убийственное оружие.
Тогда, в Аквитании, Викентий Гречанский коснулся ледяной воды океана.
Босыми ногами, подвернув штанины, чтобы не замочить. Слегка склонившись вперед, он сморел в землю. Изучал точку, до которой волна, разлившись десяток метров дальше, расстилается когда станет озером, и зеркалом, и масляным пятном, поднимается по мягкому откосу берега и не спеша останавливается край, отороченный нежным жемчугом, чтобы потом на миг поколебаться и наконец двинуться, кажется, легким путем возвращения, а на самом деле быть лишь добычей, предназначенная губчатой жадности того песка, который, до тех пор боязливый, вдруг пробуждается и краткий бег воды в отступлении испаряет в пустоту.
Море дышит вечностью, даже когда оно окаменело в равнину.
Гречанский смотрел, стоя в воротах каштиля.
В несовершенном круге его оптической вселенной совершенство этих колебаний делало обычными обещания, которые из-за неповторимой простоты каждой отдельной волны были обречены на невыполнение. Не было пути остановить это непрестанную смену творения и уничтожения. Его глаза искали описуемую и согласованную истину полной и известной картины, а вместо того бросались за неуловимой недосказанностью хаотического движения, которое каждый научный взгляд втайне лелеял и подвергал осмеянию.
Гречанский повернулся. Вдруг у него закружилась голова. Ему стало не хватать воздуха. Он прислонился к горячей кирпичной стене. Слова испарились. Он не знал, ни где находится, ни который нынче час.
Я вижу сон. Если это сон, где вижу сон, с каких пор вижу сон, а может быть, в этот миг, видя себя во сне стоящим у ворот неизвестного каштиля в глуши Паннонии, я на самом деле мирно сплю в тени старых пальм на побережье в деревне Сен-Трожан-ле-Бен на острове дОлерон. Однако вокруг меня нет неукротимого океана. Нет бескрайной печали, как та, в Мимизане. Нет женских туфелек. Сапожек женских. Нет шепота волн. Предало меня море, говорил Викентий Маркович Гречанский дрожащим голосом, полным беспокойства.
Повсюду вокруг расстилался тяжелый воздух равнины. Пресный вкус куска летнего дня, который наконец медленно умирает в дрожащих сумерках. И черное пятно неправильной формы, в которое превратилась изящная карета наподобие той изукрашенной золотом коляски для процессий в Вене, еще виднеется на песчаном холме, как черное на черном, пока и оно не сорвется в пропасть по другую сторону ночи.
На сухой ветви акации огромный, сытый и грозный ворон, высеченный из черного мрамора.
Поблескивает глаз кровожадной рыси, притаившейся в зеленых зарослях у воды, готовой к охоте. Приходит ночь, рождается ее время.
Что ты несешь нам? спросила тень человека в широкой пелерине. Голос ее был тих и равнодушен. Послышалось звяканье ключей.
У меня послание от короля Матьяша Корвина, ответил Гречанский.
Великолепно. Эта грамотка, написанная изукрашенными буквами, не защитит нас от турецких копий, не так ли, путник? донеслось из-под капюшона коменданта каштиля.
Не защитят и стены, для которых вы искали дозволение и опытного землемера, если вас предаст сердце в груди, отвечал Викентий Гречанский.
Кто ты?
Посланник короля и Бога, представился Викентий.
Чей? вновь спросил комендант в плаще, подобном шатру.
Долго пришлось бы мне объяснять тебе мою службу, а я верю, что, расскажи я тебе все подробности, ты меня не принял бы всерьез. Я принес то, что вы ждали, от того, кого вы просили и писали ему любезные письма, теперь, если ты не имеешь ничего против, я бы укрылся где-либо, ибо непогода грядет, а ночь есть время любви и отдыха, а не досужих разговоров в ожидании решенья судьбы, произнес Викентий Маркович Гречанский и направился ко входу в замок.
Тень в плаще обратилась в камень.
Прежде чем войти в каштиль, Викентий Гречанский перекрестился на католическую сторону и театрально, словно странствующий лицедей, продекламировал: