Суждение Дробиша на стр. 28: «В теории познания Канта вещи сами по себе не принадлежат к ее фундаментным камням и не образуют краеугольного камня, но являются лишь межевыми камнями». Это верно, но только если добавить ограничение: до тех пор, пока до них доходит критика «чистого теоретического разума», ибо критика «практического разума» оседает на этих пограничных камнях и тем самым делает их своим фундаментом. Ибо именно это означает различение «интеллигибельного» или «интеллектуального мира» от мира чувств, на котором уже основано учение об эмпирическом и интеллигибельном характере и который затем ясно представлен в «Основаниях метафизики нравов». Там, в заключительном разделе («О крайнем пределе всякой практической философии»), он заявляет: «Понятие интеллектуального мира есть, следовательно, лишь точка зрения, которую разум считает необходимым отделить от видимости, чтобы мыслить себя как практическую». И: «Воображая себя интеллектуальным миром, практический разум не преступает его границ, но он преступил бы их, если бы захотел заглянуть в него, вчувствоваться в него». И, соответственно, в «Критике практического разума» (издание Кехрбаха, стр. 158) Кант говорит о своих постулатах: «Это не теоретические догмы, а предпосылки в непременно практическом смысле».
В защиту утверждений Канта о вещах в себе Дробиш справедливо указывает на его различие между познанием и мышлением. Согласно Канту, мы должны уметь если не познавать вещи сами по себе, то, по крайней мере, мыслить их, действительно «мыслить себя в них», о чем ясно говорит страница XXVI предисловия ко второму изданию «Критики чистого разума», цитируемая самим Дробишем, и что далее говорится в «Критике практического разума» (Kehrbach, стр. 163): «Здесь теоретический разум не имеет ничего другого, как просто мыслить эти объекты посредством категорий». Таким образом, он должен сначала мыслить их через модальную категорию существования или действительности, как мы уже показали выше. И если Кант в другом месте опять-таки сказал, что мы «не можем применить ни одно из наших понятий рассудка к вещам самим по себе» (Дробиш стр. 12), то здесь не хватает только дополнения: чтобы возникло познание для того, чтобы постичь господина в его положении и не понять его превратно. Соответственно, мы должны уметь мыслить вещи сами по себе и через категорию причины (как причину явлений), сколько бы против этого ни поднимали пыль, но этим не достигается осознание их связи с миром явлений. Дробиш убедительно показал, что, когда Кант описывает вещи в себе как причину явлений, причинность в смысле Таблицы категорий действительно применяется к ним как понятие чистого рассудка, и что идея свободы, «причинности через свободу», не должна мыслиться вместе с Бенно Эрдманном и Куно Фишером. Однако я твердо убежден, что Канту следовало бы воздержаться от применения этой категории причинности к вещам самим по себе; он должен был бы описывать их только как лежащие в основе явлений, как «неизвестное основание явлений», как он также говорит, повсюду.
Кроме того, опровержение идеала, содержащееся во 2-м издании Кр. д. р. V., или доказательство объективной действительности внешнего восприятия, является не отказом от позиции Канта, а ее закреплением и защитой, Дробиш также признает к нашему удовлетворению, хотя и вынужден оспаривать состоятельность данного доказательства со своей точки зрения.
В исследованиях Дробиша, однако, возникает вопрос о том, что, согласно Канту, дано нам в нашем восприятии, опыте и познании. На стр. 29 он пишет: «Для Канта «в эмпирических воззрениях материальность ощущений дана чувственным восприятием, и эта данность гарантирует действительность предметов восприятия, тогда как чистые воззрения (пространство и время) даны идеальностью».
При этом он упустил из виду, что в эмпирических представлениях определенные формы, в которых предстают перед нами предметы, являются не более продуктом нашей спонтанности, чем ощущения, но даны в том же смысле, что и последние». То же самое повторяется на с. 32 и 37, а уже в предисловии на с. IV и с. 51 снова говорится: «В этом отношении, следовательно, наши представления и понятия должны быть ориентированы на данное. Если мы теперь приписываем принуждение, которое оказывает на нас все данное, влиянию вещей, то наше познание должно, хотя бы косвенно, в то же время ориентироваться на вещи. А это как раз то, что упустил из виду Кант».
Неудивительно, что при многочисленных искажениях учения Канта, которые пытались или возникли в умах, некогда догматически ориентированных, может сложиться мнение, что поскольку, согласно открытию Канта, пространство и время априорны, то и определенные пространственные формы, в которых предстает перед нами предмет явления, также должны, по его мнению, пониматься как априорные, как возникающие из чистого восприятия. Но это заблуждение, в котором Кант действительно не виноват; он лишь, по-видимому, считал такое заблуждение едва ли возможным и не имел оснований защищаться от него в явной форме. Все определенные формы, в которых предстают перед нами предметы, в конце концов, воспринимаются только a posteriori, исследуются, только определяются»; наши представления должны действительно ориентироваться на них, а не они на наши представления (тогда это означало бы: воображение); иначе вообще не было бы никакого определенного опыта, тогда как Кант решительно утверждает наличие такого опыта. Эти формы, конечно, могут быть восприняты только в соответствии с особенностями априорного представления о пространстве, так, например, в случае всех телесных вещей в трех измерениях, не более и не менее; они должны соответствовать общим законам пространства, и в этом отношении вещи по внешности действительно соответствуют нашему представлению; но как они образуются, узнается апостериорно, через восприятие, то есть определяется опытным, эмпирическим путем, с помощью схемы чисел и с помощью понятий, и тем самым фактически дается нам. «Неизмеримая множественность явлений ни в коем случае не может быть адекватно постигнута из чистой формы чувственного восприятия» (не говоря уже об априорном восприятии добавим мы); Кант прямо учит этому уже в первом издании своего основного труда, как и сам Дробиш впоследствии цитирует эти слова на стр. 48.
То, что мы вообще можем воспринимать материал ощущений в какой-либо форме, дано нам априори нашей чувствительностью; но то, как он образуется, мы узнаем апостериори от восприятия и опыта, и, таким образом, он дан нам a posteriori». Это объяснение столь же верно, как и другое: То, что мы везде должны спрашивать о причинах, обусловлено априорным понятием нашего чистого понимания: но что действительно является причиной отдельных воспринимаемых изменений, чему нас учит опыт, что есть или дано нам эмпирически. Разве мы сами, согласно Канту, производим от себя пятикратное число пальцев рук и ног, число и форму зубов и ребер, расщелину копыта и расположение зубов у жвачных животных, четвероногость млекопитающих и двуногость птиц, зубчатый край листа растения, число, расположение и взаиморасположение тычинок в цветке, расположение слоев в горной породе? Или даже формативные характеристики отдельных индивидов в органическом мире? Что ж, наш старый Кенигсбергер и сам не мог додуматься до таких нелепостей, и не хотел навязывать их своим ученикам. Формы обычно определяются числами или, если их измеряют, то представляют в виде числовых масс. Зачем же тогда во всех случаях нужно совершенно различное выполнение схемы чисел, которая, согласно учению Канта, является посредником между чувством и пониманием, если определенные формы объекта возникают априорно и спонтанно из восприятия пространства? Зачем нужны измерения, которые часто поначалу кажутся разными, пока не выяснится, что одно из них верно, а другое ошибочно? Или Кант вообще объявлял счет и измерение лишними операциями? Нет; даже согласно Канту, вся определенная конструкция дана нам в природе, определена как данность a posteriori и доказана эмпирически.