Ох, уж эта Сонька, самая яркая девчонка наших трех седьмых классов! Да что там седьмых всей школы, пожалуй! Из семьи врачей, на удивление ладная, своенравная, с мелодичным, звонким голосом, пригожим, капризным личиком, тугой золотистой косой, громкими суждениями и командирскими замашками. Сюда же точеные, что называется, ножки, которые она подволакивала с трогательной детской косолапиной. Именно с ней испытал я первые схватки нарождающегося сердечного томления. Тем, что я дважды за нее заступился (хотя, по сути, оба раза я вступался не за нее, а за справедливость), я, сам того не ожидая, заслужил ее благосклонность, которую она понимала весьма своеобразно. Отделив от прочих поклонников, она утвердила меня в должности доверенного по особым поручениям. Например, могла сказать:
«Сегодня останешься после уроков, будем новую песню разучивать»
Я естественно оставался.
В другой раз говорила:
«Проводи меня, чтобы Артамонов с Анищевым отстали»
И я, косясь на ее беззаботное личико, с чертовски умным видом шествовал рядом, роняя на ходу что-нибудь страшно серьезное.
А однажды огорошила:
«Ты можешь надавать этому Брилеву из 7«В»?»
«За что?» осторожно спросил я.
«За то, что манерной дурой обозвал!» вспыхнула она.
«Ну, урод!» пробурчал я и, поймав на перемене Брилева, против которого лично ничего не имел, взял его за пуговицу и посоветовал:
«Андрюха, ты это к Соньке не лезь, ладно? А то мне придется Ну, сам понимаешь»
«Да понимаю я, Мишка, понимаю!» поторопился он отнять пуговицу.
«И на катке будь поосторожней. Можешь ногу подвернуть» потрепал я его по плечу. Назавтра он упал, сильно подвернул ногу и неделю не ходил в школу.
«О чем это ты с Людкой Смирновой так долго говорил?» требовала она меня к ответу с коварной улыбкой.
«Да я это задачу ей трудную объяснял» смущенно оправдывался я.
«Ну, объяснил?»
«Объяснил»
«То-то она такая довольная!» язвила Сонька.
«А ты не довольная, когда с Витька Царевым говоришь?» хотел брякнуть я, но вовремя прикусил язык. Витька Царев смазливый пацан из параллельного класса, которого я считал своим соперником, точно полезет за нее в драку, был бы повод. Так что прояви я строптивость, и она сделает адъютантом его. Одного я не понимал: ведь Сонька прекрасно знала, за что я подрался с Витькой Шихелем. Знала, что он пусть и на словах, соединил нас в некоем темном, постыдном, взрослом действе с унизительными последствиями. Все равно что вымазал дегтем. Лично мне даже думать об этом было стыдно! Соньку же, судя по ее беззаботному виду, это ничуть не смущало.
В остальном я жил соответственно возрасту. Время было сытое, романтичное, приподнятое, и я пропитывался эпохой, прислушивался к взрослым разговорам, любил «Битлз», под их влиянием освоил гитару и вдобавок пошел в секцию бокса.
«Ты похож на хулигана, недовольно косилась Сонька на мои ссадины и ушибы. Зачем тебе этот бокс?»
«Чтобы тебя защищать» отшучивался я.
«От кого?» хмурилась Сонька.
«Например, от хулиганов»
Хулиганы хулиганами, но когда ее на школьных вечерах приглашали старшеклассники, и она с томной улыбкой шла с ними танцевать, у меня чесались кулаки.
Мы ходили с ней в кино, гуляли, разговаривали, дурачились. Я говорил, что после школы поеду поступать в Москву, но пока не знаю, в какой институт. Она говорила, что хочет поступить в медицинский. После того как она первый раз побывала у меня, отец спросил:
«Так это из-за нее ты дрался?»
«Да» смутился я.
«Молодец, одобрительно улыбнулся отец. Я бы в твоем возрасте из-за нее тоже подрался»
В нашем дворе ни от кого ничего не скроешь, и вот уже мой старше меня на три года товарищ, Колька Парамонов (курит, выпивает, работает слесарем в депо, готовится к армии и покровительствует мне) высказался при встрече:
«Красивая девка. Только имей в виду, у нее уже менструации есть»
«Ну и что?» покраснел я, не имея ни малейшего понятия, о чем речь.
«А то, что она уже залететь может!» важно сообщил Колька.
«Это как?» покраснел я еще больше.
«А это когда вот так! пошлепал Колька ладонью в торец кулака. Неприличный жест, давно мне знакомый, но с такой же мутной сутью, как и то, что он говорил. Ты уже спермой стреляешь, у нее менструации, так что запросто»
Все это было сказано серьезно, по-мужски, без дураков. А что если он, как и я видит картины предстоящего и таким неуклюжим образом хочет меня предупредить? Нет, нет, представить, что такое случится завтра или послезавтра невозможно! Если только лет этак через пять-шесть. Ну, так это и я могу предсказать.
«И что мне делать?» смотрел я на него, красный как рак.
«Не кончай в нее, понял?» словно открывая страшную тайну, понизил голос старший товарищ.
«Понял!» бросил я, хотя ничего не понял и, охваченный душным стыдом, кинулся прочь.
На самом деле я не знал, как назвать то, что я чувствовал, бывая с ней. Знал только, что мне было хорошо, как ни с кем и никогда. Но назвать хотелось. Назвать запретным, заветным, сердечным словом, с которым я почувствовал бы себя взрослым. И я пошел на хитрость: к выпускному вечеру десятиклассников задумал разучить с Сонькой и ее подругами песню Битлз «She Loves You». Хитрость заключалась в том, чтобы на чужом языке спеть про любовь. Был уверен, она поймет.
Я пришел к знакомому десятикласснику и попросил найти слова песни. Будущий выпускник нашел, вручил мне и напутствовал:
«Молодец, чувак, давай, делай!»
Я расписал песню на три голоса, и мы под гитару приступили к тайным репетициям: кто знает, как отнесутся учителя к любовной песне в исполнении семиклассников. Репетируя, Сонька понимающе поглядывала на меня и улыбалась. Добившись подходящего звука, я сказал знакомому, что мы готовы. Один из его одноклассников взялся подыграть нам на пианино, другой на балалайке-контрабасе, остальные, прослушав, вскочили и наградили нас звучными, одобрительными хлопками. Я охладил их восторги, сказав:
«Маруся не разрешит»
Марусей мы звали завуча Марью Федоровну.
«Ну, это мы еще посмотрим!» хлопнули меня по плечу.
Маруся разрешила. Успех был оглушительный. Соньке я сказал:
«Вы молодцы. Вы спели лучше битлов»
«А знаешь, что мне в песне понравилось больше всего?» улыбнулась Сонька.
«Что?»
«Припев» со значением посмотрела она на меня и покраснела.
Так месяц за месяцем взрослея и наполняя дни нашей жизни крепнущей симпатией, с волнующим замиранием постигали мы на ощупь неведомую нам школу чувств. Каждый день был для нас значимым событием и, пережив их одно за другим, окончили мы восемь классов и перешли в девятый.
8
В начале лета мне исполнилось пятнадцать, и я по-прежнему был поставщиком плохих новостей. Правда, к этому времени я окончательно освоился. Мелкие не принимал в расчет, серьезные пытался по мере сил предотвращать. Но люди упрямы. Особенно те, кто считает себя умным. Они упрямее ослов и всегда себе назло. Разумеется, это не относилось к родным людям, куда теперь попала и Сонька. Только с ней получалась вот какая штука: жизнь ее словно разделилась на две в первой она жила без меня, а во второй со мной. Предупреждения о событиях ее первой, сторонней жизни являлись мне также ясно, как и все остальные. Например, когда она в середине апреля семьдесят пятого года пожаловалась, что у нее побаливает живот, я сразу ей сказал, что это аппендицит и что придется его удалить. Она удивилась и сказала, что отец ей говорит то же самое. Через неделю аппендикс ей удалили. Я дважды побывал у нее в больнице, и во второй раз одна веселая тетка из их палаты встретила меня словами: «Глянь, Сонька, опять твой жених пришел!» Сонька покраснела, я тоже, и чтобы скрыть смущение стал рассказывать школьные новости. Она выслушала меня, а потом сказала, что на животе у нее теперь останется некрасивый шрам. «На животе не на лице» сказал я и ткнул пальцем в шрам у себя на левой скуле, куда заехал мне на тренировке шнуровкой один заполошный пацан, которого я после этого уложил одним ударом. Сонька грустно улыбнулась, и я очень серьезно спросил: