Я рада, что ты здесь со мной, сказала она.
Мадам сказала, что я устраиваю больше драк, чем нужно, да если бы я знала, сколько драк мне нужно устраивать, то всего этого дерьма не было бы, сказала я.
Хм-м-м-м-м-м-м, протянула бабуля.
Они сказали, что мы коммунисты, поэтому папу где-то пытают.
Его нигде не пытают, сказала бабуля. Кто же такое сказал?
Дети, с которыми я подралась, сказала я. Откуда ты знаешь, что его не пытают?
Я снова взяла воображаемый мобильник и направила его на нее.
Бабуля спросила, не хочу ли я продолжить нашу редакционную встречу, но я не ответила. Затем она спросила, знаю ли я, что такое биолюминесценция. Я давила хлебные крошки большим пальцем и держала свою пасть закрытой.
Это способность создавать свет внутри, сказала бабуля. Как светлячок. Думаю, в тебе это есть, Суиверу. Внутри тебя горит огонек, и твоя работа не дать ему погаснуть.
Я слишком маленькая, чтобы работать, сказала я.
А еще существуют рыбы с биолюминесценцией, сказала бабуля. Остракоды.
Я не раскрывала рта и скрестила руки.
Первая попытка, мистер, сказала она. Хорошо, вторая попытка, мистер: лучше пойдем на крышу.
Она сказала, что хочет выйти на плоскую часть нашей крыши, которая находится над кухней и столовой, и выложить слова «ОПЛОТ ПОВСТАНЦЕВ» камнями или еще чем-нибудь, что мы сможем найти и что не сдует ветром. Она сказала, что эту надпись сможет увидеть Джей Гэтсби. Мне пришлось идти за бабулей, толкать ее вверх по лестнице и напоминать ей, чтобы она продолжала дышать. Она останавливалась на каждой ступеньке, оборачивалась, чтобы посмотреть на меня, и издавала громкие преувеличенные звуки дыхания, чтобы доказать, что она все еще жива.
У нас нет камней, сказала я. Когда мы поднялись на крышу, она сказала:
Как насчет прищепок, что разбросаны по всему заднему двору?
Мне они нужны для других вещей, сказала я. К тому же их потребуется миллион. Как насчет книг вместо прищепок?
И вот это было плохой идеей, срань господня.
Мама пришла домой с репетиции и заметила, что ее книг с особой полки на третьем этаже, где они, по идее, должны стоять вплотную, без щелей и идеально ровно, что этих книг вообще нет на полке, и врубила на полную режим выжженной земли. «Какого гребаного хрена!» закричала она сверху. Я вообще не ожидала, что она пойдет на третий этаж из-за Горда и усталости, но она услышала писк детектора дыма и сказала: «Вот же блядь, кажется, это придется делать мне», так как она знает, что я не смогу до него дотянуться, даже если встану на стул, и она потопала туда с новой батарейкой. А теперь она орет, что если я заложила книги с ее особой полки, то она, блядь, сойдет с ума! Мне захотелось сказать ей, что насчет этого она поздновато спохватилась. Она так говорит, потому что однажды я заложила шесть ее ненужных книг не те, что с ее специальной полки, а те, которые уже лежали в гребаной коробке, чтобы отправиться в фонд для диабетиков, чтобы купить гребаный журнал «Арчи Дайджест», который она не одобряет из-за женских стереотипов и на который она ни за что не дала бы мне денег!
Я кричала с нижней ступеньки лестницы. Она кричала сверху:
Это книги, которые помогают мне жить! Эти книги моя жизнь!
А ну спускайся сюда! кричала я. Это я твоя гребаная жизнь!
Когда она спустилась вниз, я протянула ей масло орегано.
Вот, прими, сказала я, чтобы она успокоилась, но она швырнула его в стену гостиной, и бутылка разбилась, а масло потекло по репродукции Диего Риверы, которую я купила ей в Детройте ко дню рождения на бабулины деньги. Тогда она расплакалась и сказала, что ей очень, очень жаль. Я обняла ее и ответила, что все в порядке, что капающее масло добавляет картине характера она всегда так говорит о поврежденных вещах. Например, когда я упала на лед во время защиты «Снежного городка» (я в этой игре чемпионка) и с лица у меня сошел целый слой кожи она сказала, что ссадины добавляют характера. А ее книги никуда не делись, они просто на крыше.
Когда мама поднялась по лестнице и посмотрела на слова на крыше, выложенные ее книгами, она прикрыла рот рукой. Из-под руки она тихо сказала мне, что будет внизу и что я могу собрать все книги и поставить их обратно в алфавитном порядке на ее особую полку, вплотную и идеально ровно. Она говорила очень зловеще-тихо. Я задумалась, не боится ли внутри нее Горд. Мне сразу захотелось ей сказать, что это бабуля придумала выложить слова на крыше, но товарищей сдавать нельзя. Когда я перетащила все книги обратно в дом и расставила их на полке в алфавитном порядке, вплотную и идеально ровно, уже стемнело. Я спустилась вниз, а мама готовила ужин и смеялась с бабулей. Не понимаю взрослых. Ненавижу их. Не знаю, взяла ли бабуля ответственность за свои действия и призналась ли маме. Возможно, нет. Это в первую очередь из-за бабули меня выгнали из школы: это она сказала мне, что иногда нужно бить людей по лицу, чтобы донести до них сообщение, чтобы они оставили тебя в покое и не обижали но только после двузначного количества безрезультатных попыток воспользоваться словами и только до десяти-одиннадцатилетнего возраста. «Не говори маме, что я это сказала, попросила она. Потому что она теперь у нас квакерша или что-то в этом роде. Но ты должна защищаться».
После ужина мы с бабулей помогали маме с репликами, и от этого мама смеялась так сильно, что немного, с чайную ложку, описалась. Бабуля выпила два стакана домашней бормотухи Уильяма. Я переживала, что это заставит ее начать разговоры про врачей-убийц, но она просто стала драматичной. Мама смеялась до упаду, когда она читала строчки за Джека, вставала из-за стола и говорила: «Я целую тебя, но мои поцелуи словно летят со скалы. Ты раздеваешься, но ты не обнажена. Что же нам делать? Что же случится?»[9]
Тогда бабуля сказала: «О, кстати-кстати!» У нее нашлась очередная история про эпичное раздевание. Много веков назад на Рождество бабуля сидела на корточках на шестом этаже склада автозапчастей в Западном Берлине, прямо у Стены. «Ты же знаешь про Стену, Суив, ну, Стену!» (Нет, не знаю.) И она смотрела в окно на Восточный Берлин и увидела молодого немецкого солдата, одиноко марширующего в гигантском пальто, которое было ему велико, и с огромной винтовкой, неуклюже свисающей с узкого плеча. Бабуля некоторое время наблюдала за ним, пока ей не удалось привлечь его внимание, а потом помахала ему, и он помахал в ответ, улыбнулся и остановился. Бабуля подышала на стекло и написала Fröhilche Weihnachten[10] задом наперед, чтобы солдат мог прочитать, и тогда солдат торопливо выложил на снегу сообщение для бабули, в котором говорилось: «Ich bin ein Gefangener des Staates»[11], а затем она медленно сняла с себя всю одежду, а он стоял один на сумеречной площади, под легким снегом, в тяжелом обмундировании, в пальто на узких плечиках. Когда она оказалась полностью голой, она сделала реверанс, а солдат послал ей воздушные поцелуи, зааплодировал, и они помахали друг другу на прощание. Мама сказала:
Боже мой, это БЕЗУМИЕ!
Я тоже подумала, что это безумие, но моя мысль была не такая, как у них, скорее такая, как когда заходишь в закрытую больницу под охраной.
Ну, я была молода, сказала бабуля.
Я же молода и ничего такого не делаю, возразила я.
Пока нет, сказала бабуля. Теперь это память. Интересно, помнит ли тот солдат ту ночь?
Мама встала и обняла бабулю.
Я уверена, что да, сказала она.
2
Сегодня утром занавеска в маминой спальне, которая на самом деле гостиная, поэтому нормальной двери в ней нет, была сорвана с карниза. Карниз был оторван от стены, пульт от телевизора разбит, а батарейка вылетела, ручка расчески сломана из-за того, что ее бросили в штуку для приборов, штука для приборов на кухне сломалась из-за брошенной расчески, а ожерелье с нашими инициалами, которое ты ей подарил, было порвано на миллион кусочков, которые, помимо батареек для слуховых аппаратов, бабулиных таблеток, кусочков пазла с фермой амишей и макарон, мне теперь приходится собирать ползком. Хорошо, что я больше не могу ходить в школу, так что у меня есть целый день, чтобы собирать всякое дерьмо.