На горизонте, прерываемая чужими крышами, зеленела полоска соснового леса.
Не густо. На свалке, что ли, барахлился? спросил Вадим Степанович и коротко, сухо хохотнул.
Он осматривался. Медленно, пружинисто прошёлся по комнате, так что старый паркет под половиками даже не скрипнул. Для какой-то надобности смахнул пыль с выпуклого телевизора, растёр её между пальцами. Прошёлся вдоль книжных шкафов и там, где книги не были прикрыты стеклянными дверцами, провёл ладонью по корешкам.
Золотов не любил, когда кто-то трогает его книги. Цены в них было немного, так, собирал, когда модно было собирать не читать, а именно собирать: выписывать, выискивать, урывать, щеголяя потом ровной красотой многотомников. С тех пор как жена, с которой он прожил всего-то полтора года, ушла, книг он почти не покупал, да и читал редко, но эти вот, запылённые, с пожелтевшими обрезами, всё ещё оставались для него в каком-то смысле богатством.
Золотов закрыл форточку, для верности пристукнув по ней кулаком. Подошёл к столу, сел на стул с подлокотниками, судорожнее, чем собирался, сцепил ладони в замок. Да-а-а протянул Вадим Степанович. Так вот как ты живёшь. Он до половины выдвинул одну из книг, и она торчала теперь, как открытая крышка мусоропровода. А Гениусу вашему наплевать Нет, он не дурак, ваш Гений, он всё понял. У нас кто больше всех ворует тот самый честный. Кто сильнее всех лупит самый справедливый. Он в глаза харкает, а на него как на манну небесную смотрят. Он и пальцем для города не пошевелил ан вот, школу его именем надо назвать! Он ведь кумир! Его вся страна знает! Учился он тут Другой бы на этот город горбатился, последнюю копейку вкладывал так его бы, например, заклевали
Николай Степанович сидел в глубоком кресле под торшером и с невозмутимостью Будды глядел куда-то в сторону. Верховодил тут явно не он, да и вообще был будто бы ни при чём. Но Золотов смотрел именно на него не на говорящего Вадима Степановича.
Ну ляпнул где-то этот Гениус, что жил в вашем городе, учился в вашей школе, и на тебе, доску повесили. Гордишься учеником, Аркадий Петрович? Или лучше никого не было?.. А! Богаче никого не было! Лидер общественного мнения. Блогер, стример и ещё чего-то там.
Внезапно Вадим Степанович оказался перед самым письменным столом навис над ним, выгибая плечи, упёрся кулаками в столешницу. Если бы Золотов поднял голову, они очутились бы нос к носу, глаза в глаза. Но какой-то мелкий животный инстинкт заставил Золотова опустить взгляд и внимательнее осмотреть собственные ладони, всё ещё сжатые в замок.
И тут он вновь ощутил это, но более резкое, острое, как в нечестной драке удар в пах, потому что было не в школе, а здесь, в святая святых, его доме. Оно преследовало его с первого рабочего дня: вот он и его стол, а за ним, как за линией фронта все они, казалось бы, маленькие, казалось бы кроткие, казалось бы напуганные. Но он против них, а они против него. Он мог шутить, а они смеяться, он мог рассказывать, а они внимательно слушать но всегда было это, тонкое вечное напряжение: он против них, они против него. Тогда за ним была сила была сама школа, детское воспитание и детский страх; в конце концов, был авторитет педагога и негласная поддержка коллег во всём, что касалось учеников. Но в последнее время всё это куда-то исчезло, переменилось. Теперь уже за ними, нагловатыми ухмыляющимися детьми, сама школа, коллеги, только и ждущие, когда ты дашь маху, крикливые родители и какие-нибудь дядьки-тётки, которые знают куда писать и на что жаловаться. За ними и закон, и вся правда. А за его учительской спиной лишь грязная доска, для прикола натёртая мылом, да портреты простодушный Есенин, мечтательный Пушкин, нахмуренный Лев Толстой но все глухонемые, мёртвые. И шум не где-то на задних партах, а уже тут вот, у самого его стола, шум, смех, возня бесконечные. И лишь когда внезапно посреди урока в голове у него будто что-то лопнуло, какой-то раскалённый, туго натянутый электрический провод, и он, ничего не понимая, валя горшки с цветами, на негнущихся ватных ногах побрёл к двери, все они наконец-то! разом испуганно замолчали.
Да что ты с ним возишься? подал голос Николай Степанович. Он качнулся в кресле, но так и остался сидеть потный мраморный божок.
Не спеши, Коля. Не видишь мы с Аркадием Петровичем за жизнь общаемся. Он, Аркадий Петрович, тоже не чушка разбирается в жизни. Он сразу понял, какой фрукт этот Гениус. С детства его разглядел. Вадим Степанович оттолкнулся от стола и игриво, как девке, погрозил Золотову пальцем. Знал, что так попрёт, что и сцены будет мало. Вон в политику полез, глядишь, к осени комитет какой-нибудь возглавит. Молодым везде у нас дорога, а свой дурак всегда лучше чужого умника Ну, где тетрадка-то?! Он вдруг как-то дёрнулся всем телом. Тут? Схватил потёртую кожаную папку, рванул ползунок молнии. Тетрадки вывалились на стол тонкие зелёные и большие, глянцевито блестящие. На некоторых был Гениус. Вздёрнутая рука с оттопыренным средним пальцем. Узкое лицо в собачьем оскале. Лоб разрисован, как парта, зубы в какой-то золотой ерунде, похожей на конфетную фольгу.
На одной из книжных полок громко тикали механические часы. Свет в окно лился жёлтый, закатный.
Золотов с невольной тревогой подумал:
«А ведь прямо сейчас может прийти Серафима. И что тогда будет?»
Икона стиля, кумир поколения, тихо заметил Вадим Степанович, подтолкнув папку к Золотову. Школа имени Князева Святослава Геннадиевича, вот этой вот образины звучит! Ну, это ничего, так заведено кумиров в самое яблочко целовать. Глядишь, от пирога что- нибудь и отсыплется.
Во рту у Золотова было гадко, будто всё это время он пытался рассосать металлический рубль. Он взял папку, похожую теперь на выпотрошенную камбалу, принялся засовывать в неё тетради.
А я ведь послушал, что он там поёт. Слышь, Петрович? Так, из любопытства. Стоит на сцене в «алкоголичке», гайки золотые на пальцах. И давай всех поливать какое вокруг говно и все вокруг говно. А малолетки чуть не визжат от радости. И про город родное что-то такое пел что говно
Последняя тетрадь оказалась с Гениусом. Ухмылка Той самой узнаваемой чертой, чертой Святика Турунина, была не она, а прищур. Еле заметный когда он улыбался, всегда один глаз чуть прикрывался. Прищур, застывший теперь гусиной лапкой морщин в уголке левого глаза. Ничего другого приметного в нём не было, по крайней мере Золотов не помнил. Такие же Турунины были и до него, такие же были и после. Он и уехал рано в шестом классе. Мать нашла по переписке какого-то мужика в другом городе, говорили сидельца. А сиделец потом раскрутился фирмы свои, какой-то ЧОП, какие-то хабы. И Святик Геннадиевич и Князев это не по отцу, по отчиму, закружил. То ли доучился в институте, то ли не доучился, некогда было: новый папаня устраивал ему концерты, съёмки и прочие радости жизни. Кошкаровка город маленький, тут брат, там знакомый даже уехав, полностью из виду не пропадёшь. Золотов судьбой бывших учеников никогда не интересовался. Но тут, когда заговорили про «наше талантище», что-то такое вспомнил, даже почитал про него все эти его «да я жизнь повидал», «устал вкалывать, на заводе горбиться», что-то там про свободу, про полицейское государство, про покаяние и стыд, и про Кошкаровку, кстати, тоже, дескать, я в такой же помойке детство провёл, что и вы
Вадим Степанович прошёл к книжным шкафам.
Что делать-то будем, а, Аркадий Петрович? Он медленно открыл стеклянные створки, достал одну из книг, тут же разжал пальцы. Книга хлопнулась на половик. Ты не дурак. Я не дурак. Гениус твой тоже. Это мы поняли: ещё так вырастет шея заболит на него смотреть. Что мальчик хочет, то мальчик получит. Гений! Упёрся указательным пальцем в верхний обрез другой книги и, будто отщёлкнув, скинул и её на пол. Заглянул в образовавшуюся пустоту на полке, как в прореху от выбитого зуба. Кумиры они ведь безгрешные, почти святые, у них всё реликвия, всё золотое. Чем выше лезет, тем святее, тем дороже Открыл новые створки. Белые корешки Платонов. Зелёные Голсуорси. Тёмно-синие с белыми окантовками Набоков; последние покупала Лида, жена Золотова, на единственную годовщину свадьбы. Я по телеку видел, один олигарх где-то портки Наполеона достал. Нижние, Бонапарт о них задницей тёрся. За огромные деньги достал. Да вот богатеньким детишкам Наполеоны-то неинтересны. А вот Пошарил ладонью за книжными блоками. Говоришь, есть у тебя одна тетрадочка И охапкой свалил книги на пол.