То, что ты сделала преступление, я не могу этого понять! он плакал, бессмысленно смотря на ее пустой уже живот, это против Бога, против человека!
Если бы твой Бог тебя простил, у нас был бы счастливый дом, по которому бы носились ребятишки, которые смело могли бы рассказывать о своем отце, о его жизни, о том, кто их дед, прадед, кто у них бабушки и дедушки.
Ирина как будто забыла в ту минуту, что в семнадцать лет вырвалась из родительского дома, который угорал в пьянстве и безумии. Она как будто решила для себя, взвесила, чьи корни чище, и нашла его корни недостойными ее любви и их ребенка. «Будь прокляты все наши корни! подумал Власов, Что они мне такое?». Он готов был в эту минуту отступиться от них сам, уподобившись ей. И через секунду уже проклинал себя за эту готовность к отступничеству! Нет, он не сломается!
А покаяние? Ведь даже Бог прощает покаявшихся? И я просил за них прощения!
Бог. Видишь, у тебя последняя надежда на твоего мистического Бога! Больше ведь надеяться тебе не на кого!
Он не мистический, Он живой! И Он прощает. Он сама Любовь!
И где ты видишь эту любовь? в ее взгляде действительно не было сейчас любви.
Он ответил ей таким молчанием, что лучше бы он закричал, так много боли и обиды было в его глазах. Но Ирина как будто спрятала свое сердце в панцирь.
Да, я тебя больше не люблю. И это точка в нашей жизни. Я решила начать все заново, без тебя. А тебе нужно или тоже начать все заново или смириться с тем, что каждая женщина, узнав о тебе правду, испугается проклятия, лежащего на тебе. И не умоляй меня больше. У тебя нет выбора! Или ты выживешь без меня, или сломаешься. Но ни то, ни другое меня больше касаться не будет. Смирись и останься один. Вот так. Против судьбы не пойдешь. Впрочем, если ты не будешь откровенничать, то найдется много охотниц стать твоей женой. Любая из них, но она не успела договорить, на что же будет готова «любая», как Власов перебил ее.
Мне не нужна любая, мне нужна любимая.
Ты уже не любишь меня, ты уже ненавидишь. И правильно делаешь. Такая уж у тебя судьба, тебе легче ненавидеть, чем любить.
Судьба. Да что она такое судьба? Я не фаталист, я знаю, что все на свете по воле Божьей. И я знаю, что умею любить!
А это разве не фатализм? Пусть Божественный, но фатализм. Все предначертано, как ты любишь повторять.
И ты думаешь, что мне предначертана такая вот судьба? Одиночество, шлейф проклятия за несчастья, которым нет прощенья?
Я устала от всех твоих рассуждений, Юра. Все это пустое! И я боюсь. Просто отпусти меня. Мне нужна семья, дети. На мне нет проклятья, но я иногда боюсь заразиться. Мне кажется, что это ваше семейное проклятье как проказа. От одного существования рядом можно заразиться и стать таким же.
Каким?!
Отверженным. Тебя ведь отвергнут отовсюду, если узнают правду. Дружить с тобой станет дурным тоном. Ту войну ведь еще не забыли.
Для бизнеса это не помеха.
Ты сам знаешь, что еще какая помеха! Ты дашь та-ко-е оружие в руки своих конкурентов!
Они не узнают.
?
Да, ты права. Что же мне делать?
Кайся, в ее голосе послышалась жестокая насмешка, уйди в монастырь, наконец. Может, ты вымолишь у своего Бога прощенья за себя и за.
Не надо! он понял, наконец, что она действительно не любит его. Скорее всего, не любила никогда. Но в это так не хотелось верить, ведь еще вчера они были счастливой парой.
Ирина!
Я ухожу.
Иди.
Я могу не бояться?
О чем ты?
Я знаю твою тайну.
Иди. И никогда не бойся.
Спасибо. Но хочу сказать тебе. Если со мной что-нибудь случится, твою тайну узнают все. Я подстраховалась, конечно.
Он ничего не сказал, только с насмешкой посмотрел ей в глаза. В последний раз. И понял, что глаза чужие, понял, что нельзя любить такие чужие глаза.
Он подошел к окну, наблюдая, как в ее машину и в машину сопровождения грузили многочисленные чемоданы и коробки, наблюдал, как она тщательно, еще по-хозяйски, оглянулась на дом, который так долго был ее домом и в который она вложила много души. Души. Была ли у нее душа, вдруг с запоздалым прозрением подумал Власов. Ирина нашла взглядом его окно, коснулась лица и слегка качнула головой.
«Прощай!», прочел он по ее губам.
Я прощаю, Ира.
Тогда еще он не знал, что его бывшая жена не успеет стать счастливой. Через год Ирина выйдет замуж, удачно, как говорили и писали в прессе. Но он уже знал, что удачно не значит счастливо. И в ту же зиму она сломала себе позвоночник, катаясь на лыжах на самом модном европейском курорте. Травма была фатальной, и молодой муж, почти не задумываясь, оставил Ирину доживать дни там же, в Швейцарии, в одной из тихих лечебниц. Она была брошена, как когда-то сама бросила в беде и отчаянии Власова.
Он с трудом разыскал лечебницу, но, войдя в комнатку, которую занимала Ирина, не нашел ее. Вернее, не нашел ту, которая уезжала в тот далекий день из их дома. На кровати лежала совершенно чужая женщина, высохшая от горя.
Ира.
Уходи.
Она уже умирала, и только глаза, полные отчаяния и страха, пылали в последнем желании обвинить его в чем-то. В чем? Он уже понимал, в чем, а она еще нет. Он сидел возле нее весь день, вытирая ее глаза и бисеринки смертельного пота на лбу. Наконец, когда вечерняя заря коснулась покрывала на ее постели, она судорожно вздохнула и улыбнулась:
Все-таки я заразилась.
Он грустно улыбнулся ей в ответ и опять промокнул пот со лба.
Она долго молчала, потом, собрав последние силы, сказала:
Прости меня. Может, и твой Бог меня простит.
Простит, пообещал Власов.
Прости за ребенка.
Прощаю.
Он мне везде мерещился. Каждый день. Дома на кровати, здесь на снегу. Сидит молча и смотрит. И не плачет. Смотрит, как большой, а сам такой маленький-маленький. Страшно!
Она заплакала и опять попросила:
Прости за ребенка.
Он сглотнул подкативший и ставший привычным ком в горле и солгал:
Прощаю.
Уже после похорон, на которых присутствовал лишь он один, да еще медицинская сестра из пансионата, он мучительно пытался понять, кто из них виноват в смерти ребенка и в смерти самой Ирины. Неужели он? Господи, будь проклят тот день, когда он вздумал исповедаться жене. Кому нужна была эта исповедь! «Нужна! ту же откликнулось сердце, в исповеди нуждаются все. Исповедь, ведь это совесть, которая всегда просится наружу, в мир! Даже преступники признаются в преступлении, потому что их признание это как исповедь, как очищение. И часто желание очищения не зависит от самого преступника, это движение души, которая всегда жива, жива даже в самых черствых людях». «Но я же не преступник! возразил сам себе Власов, ведь это не мои преступления! Почему тогда жизнь карает меня?».
Он так и не услышал в тот день ответа. Никто не ответил ему. Иногда ответ приходит позже, когда мы уже забываем и сам вопрос, заданный Богу, судьбе, собственной совести. Но одно Власов запомнил на всю жизнь в тот день он поклялся больше никому не исповедаться, ни пред кем не открывать своего сердца. Он был уверен, что своей исповедью сеет только смерть. И эта уверенность жила в нем еще несколько лет.
Глава 7
Щорсик, а Щорсик, проснись, Егорку трясли за плечо, а он все не мог проснуться. Ему снился отец, река в деревне и занимающаяся заря за далеким бором. Сон не отпускал его, как будто пытаясь подсказать что-то, и Егорка напрягал весь свой ум, чтобы догадаться, о чем рассказывает ему отец, о чем он его просит. Наконец, он смог разлепить глаза и увидел склонившегося над ним Щорса.
Крестный, ты чего? он улыбнулся и сел на койке.
Ухожу я, Егорка, списали меня. Отпускают умирать, так сказать, на волю. Но ты не дрейфь, пацан, я теперь не умру. Я тебя дождусь. И здесь ничего теперь не бойся. Не тронут тебя.
Я знаю, слезы невольно подкрались к Егоркиным глазам, но он больно прикусил губу и отвел их.
Щорс внимательно следил за лицом мальчика, и сердце его сжалось от неведомого до сих пор чувства.