А куда пойдем-то? Люба постояла на крыльце, как полпамятника рабочему и колхознице и протянула руку вдоль улицы, туда хочешь?
Ага!
Ну вот, и ты «заагакала», рассмеялась Люба, у нас все дачники к концу лета «агакать» начинают.
А много у вас дачников бывает?
Да теперь уже немного. У кого деньги есть, так те свои дачи понастроили. А у кого нет денег, так тем не по карману далеко ездить. А раньше много было. Даже из Москвы приезжали дачи снимать Ой, спохватилась она, что это я разболталась.
Ты о чем, я сделала вид, что Люба ничего особенного мне не сказала, ничего удивительного нет, воздух здесь не чета московскому. А Подмосковье всегда было забито дачниками. А люди ведь как, они все уединения ищут для отдыха. Что б подальше от людей, что б одни незнакомые вокруг.
Ну да, ну да.
Мы дружно хрустели по снегу ногами, дружно кивали то одной выглянувшей из-за калитки соседке, то другой:
Здрасьте, здрасьте.
Со стороны наверное казалось, что идут две старые подружки или знакомые, и вокруг им все тоже знакомое и родное. Мне и вправду все вокруг казалось родным и знакомым, и, главное, хотелось, чтобы оно и было родным. В какой-то миг мне показалось, что я живу здесь давно, и здесь моя малая родина, и могилы на погосте тоже родные. Кстати, о могилах, как бы выяснить, кто похоронен под тем бурым от старости крестом?
И, как будто в ответ на мои мысли, в конце очередного проулка показался откос с березой и с тем самым крестом.
Пойдем, на реку посмотрим, как ни в чем не бывало предложила я.
А то, пойдем, добродушно согласилась Люба.
Мы сошли с дороги и пошли гуськом по тропке, протоптанной к самой могиле, которую уже можно было рассмотреть. Она сливалась в ослепительном сверкании снега с берегом, и ствол березы над ней казался серым. И только лучи солнца местами расцвечивали ствол дерева красноватыми пятнами, как будто кто-то подержался за него окровавленными руками. И следы на берёсте так и замерзли навеки.
Кто-то ходит сюда все время. Смотри, тропка какая утоптанная.
Но Люба вдруг замкнулась в себе, как будто осознала очередную оплошность.
Пойдем к берегу, вон туда, она потянула меня в сторону, шагая прямо по пушистому сугробу.
Но я отдернула руку и почти побежала по тропинке к могиле. Я знала, я чувствовала, что меня там ждет разгадка. Но когда я прочла надпись на медной табличке, прикрученной посередине крестовины, я поняла, что загадок стало на одну больше. Такое имя не должно быть здесь написано. Никогда. И особенно с такой датой смерти! И еще ниже, на дереве креста, второе, еще более невероятное имя «Хельмут Рыжик». Собака, что ли? В одной могиле с человеком?
Кто это?
Дак кто знает, чужак. Имя-то вишь, не нашенское.
А а, нужно было что-то сказать, но я вдруг отупела так, что и имя собственное не могла бы вспомнить в ту минуту.
Пойдем, Люба сердито дернула меня за руку и я покорно побрела за ней. Мы постояли на крутом взгорке, рассматривая сверкающую реку, сосновый бор в пушистых снеговых шапочках, Люба показывала рукой то в одну сторону, то в другую, что-то говорила и говорила, а сама нет-нет и да и заглядывала мне в глаза. А в моих глазах был, наверное, только страх. Не каждый день человек мог прикоснуться к тайне сильных мира сего. Одно дело, когда ему эту тайну диктовали с обещанием неразглашения, и другое дело самовольное вторжение в нее. И зачем я сунулась в эту Зиньковку.
Знаешь, я поеду в Клинцы. Хочу вечерним поездом вернуться в Москву.
Да ты чего эта! Ты разве не погостишь еще? вполне искренне огорчилась Люба, ты и у нас с Васей не побывала. Да и на заимку он свозить хотел. Да и банька сегодня.
Люба продолжала щедро перечислять причины, по которым я должна была остаться «погостить» в этой затерянной в брянских лесах деревеньке, но я вдруг со страхом вспомнила, как еще вчера висела над ледяной полыньей, где могла окончиться моя жизнь и даже не начаться жизнь моих еще не рожденных детей. И вот этот испуг за их маленькие жизни заставил мое чувство самосохранения перечеркнуть все соблазны. Странно, я никогда еще не думала о своих будущих детях. И еще странно, но в эти минуты мне казалось, что они смотрят на меня и даже руководят мною.
Нет, уеду. У вас тут автобусы ходят?
Да через час пойдет, прямо до вокзала. А если подождешь, то Вася отвезет, Василий Захарович, почему-то добавила она.
Нет уж, ждать не буду. А то еще отговаривать будут твои. А у меня работа.
Так ты узнала что хотела-та?
Нет, с почти чистой совестью солгала я. Да ведь и правда, я узнала совсем не то, что хотела. Вернее, не о тех временах.
Люба, а ты что-нибудь знаешь о послевоенном времени?
А что тут знать? Когда была война, наши все работали на лесопилке, батя Васин на фронте был. А после войны на лесопилке работали немцы. Вот и вся разница.
А страшно было, что вообще старики рассказывают?
Страшно? Люба задумалась, как будто вспоминая рассказы стариков, да говорят, страшно было, когда тут особый отдел стоял. «СМЕРШ» назывался. Людей прям вот на этом взгорке расстреливали. У Василисы Андреевны даже фотография есть. Офицер из СМЕРШа подарил, на память, говорит. Гад, почему-то закончила она.
Да ну? Покажешь?
Если успею, тебе ведь на автобус.
Да успею я.
Мы ускорили шаги и через несколько минут уже обметали валенки на крыльце моих хозяев.
Борщика-та похлебаешь? на всякий случай спросила Люба.
Нет, фотографию давай.
Люба ловко скинула валенки, заботливо ткнула их в углубление в широком боку теплой русской печи и в носках прошла по домотканым дорожкам к кровати хозяев. Там, неожиданно брякнувшись на колени и попыхтев над раскрытым фанерным чемоданом, она достала старый альбом, давным-давно видавший другую, богатую и, наверное, городскую жизнь. То, что альбом раньше принадлежал другой семье, я поняла сразу. Уж больно хороши были тисненая кожа и тяжелые серебряные застежки.
Вот она, Люба протягивала мне фотографию с пожелтевшими краями. На ней с близкого расстояния был снят мыс над рекой и молодая еще береза на нем. Та самая береза, которая сейчас разметала свои ветки на добрые двадцать метров.
Видимо, летний день клонился к закату, потому что над далеким сосновым бором угадывалось зарево. Но черно-белый снимок не позволял увидеть краски. Глаза мои скользили по откосу, по деревьям, как будто боясь посмотреть в лица людей, стоявших на коленях перед березой. Их было трое. Двое мужчин в стареньких телогрейках, и один в форме немецкого солдата.
Сказать, что на меня нашел столбняк, было ничего не сказать. Я узнала одного из них. Хотя не знала никогда. Ведь меня в тот день, когда расстреляли этих троих, еще и на свете не было. Но я его узнала.
Ну ладно, давай назад положим, а то свекруха рассердится, Люба протянула руку к фотографии, а я попросила:
Люба, согрей чайку на дорожку, а я пока еще на нее погляжу.
Люба радостно улыбнулась:
Ну вот и хорошо, а то как же с пустым брюхом в дорогу, не по-людски это.
Господи, как стыдно использовать гостеприимство хозяев, чтобы стащить у них фотографию. Именно стащить. Я ведь не собиралась ее красть. Я ее отсканирую, а потом незаметненько верну. Ох, каких только оправданий человек себе не напридумывает, чтобы обелиться перед собственной совестью. И вряд ли меня еще пустят в дом, если обнаружат пропажу. Ах, Дунька-Дунька, что ты делаешь!
Я ловко спрятала фотографию под свитером, аккуратно застегнула застежки на альбоме и с шумом задвинула чемодан под необъятную хозяйскую кровать.
Наспех глотнув крепкий и уже ставший привычным приторно-сладкий чай, запихнув в себя вчерашний блин, я переобулась в свои сапоги, чего мне, кстати, не очень-то хотелось делать, и выскочила на крыльцо.
Куда ты, оглашенная, на дорогу-то возьми.